Владимир Тодоров - Пятый арлекин
Выскочил я на площадку, меня и сморило: я перед этим у них два стакана коньяка от злости выпил, а поесть не пришлось. Вот и вся канитель...
— Девушка, значит, хотела выйти, да не вышла, иначе бы ты, батя, на лестнице гостиницу не устроил. Крысалов,— прокричал Милованов в трубку селекторной связи,— откуда сигнал по поводу задержания Горина поступил? Ну зайди, если по телефону неудобно.— Через какое-то время вошел капитан Крысалов.
— Зюзин сказал, что звонили...— и Крысалов показал пальцем в потолок.
— Откуда точно? Мне нужно знать,— занервничал отчего-то Милованов и тон у него стал раздражительным.— Надо проверить кое-что.
— А ты ничего не знаешь?— Крысалов сделал круглые глаза, он оглянулся в сторону безмятежно сидящего Горина и полушепотом добавил:— Сам Карнаков полетел! Сейчас такое делается, а ты проверять будешь...
— Меня мало волнует, кто и откуда полетел,— мрачно заметил Милованов,— мне работать надо, а заодно выяснить, кто распорядился задержать честного человека и для чего это было нужно. Да и слова странные насчет «мокрого дела»... Ладно, сам разберусь. А ты, дорогой Вячеслав Андронович, прочитай, чего я за тобой записал и подпиши. Порядок того требует. И скажи спасибо, что так обошлось, могло и по-другому выйти. Деньги сейчас свои получишь, и езжай домой. Хотел, чтоб ты еще по поводу пиджака изложил, да уж ладно, я с этим подонком разберусь, за ним, думаю, еще кое-что найдется. А тебя дергать в качестве свидетеля из Астрахани нескладно будет. Так что прощай, батя, не поминай, как говорится, лихом милицию, да и меня заодно. Есть вопросы?
— Кляйстер я хотел внуку купить, да их нигде нет. Может пособите?
— Эх ты, разбойник с большой дороги,— рассмеялся капитан, ему приятно было называть Горина батей,— не мог кляйстер раздобыть. Ладно, удружу.— Он набрал номер телефона:— Катя, здравствуй. К тебе вскоре заглянет один дядя, ему нужен кляйстер, желательно недорогой.
— Все правильно,— закивал головой Горин,— недорогой, оно, конечно, лучше...
— Вася,— в трубке послышался смех,— ты попроси чего-нибудь полегче, живого крокодила, к примеру.
— Катюша,— усмехнулся в ответ Милованов,— через час у тебя будет ревизия, и если отыщется хотя бы один кляйстер, допрашивать буду лично. Понятно?
— Не получится,— еще звонче рассмеялась невидимая Катя,— ты занимаешься уголовными делами, а дефицитом — ОБХСС. Короче говоря, считай, что напугал. У меня есть два кляйстера, отложенные для известных филателистов, так придется один отдать твоему дядечке. А профессор Сосорин подождет. Профессора вся Москва знает, а твоего дядьку — никто.
— Зато моего дядьку, как ты изволила выразиться, хорошо запомнили эсэсовцы, которые отсиживались в Рейхсканцелярии. Понятно? Все, до вечера. В семь пятнадцать у входа в театр на Таганке со стороны метро.
— Вася, ты сошел с ума, у тебя что, билеты?!
— Все, вопросы потом. Первый номер пулеметного расчета скоро прибудет к тебе. Нет, я в форме, меня целовать не положено. До встречи.
И когда благодарный Горин вышел, Милованов еще некоторое время рассуждал, что за странный звонок поступил насчет Горина, да еще «оттуда»? И Карнакова сняли, кто бы мог подумать... «Ладно,— решил Милованов,— это не нашего ума дело, нам работать надо. Только любопытно, кто в той компании на «мокрое» дело замахнулся? Все равно выясню, наскоком нельзя, здесь терпение проявить нужно. Да, я терпеливый. Следующий! Давай, Коля, того, специалиста по пиджакам!» И когда парень вошел, Милованов задал ему для начала только один вопрос:
— А знаешь, мразь, кого ты раздел? Этот человек на Рейхсканцелярии расписался, когда тебя еще на свете не было. Ты ему в ножки упасть должен, а ты с него последнюю рубашку чуть не снял... А теперь коротко и без вранья ответишь на вопросы дела, по которому тебя обвиняют. Вот тут все на двух листах изложено. Соврешь — ничем помочь тебе не смогу, а так еще надежда есть, что человеком потом станешь.
В конце рабочего дня капитан оформил рапорт на имя начальника райотдела полковника Сиротина о происшествии с Гориным, и все не выходила у него из памяти чисто уголовная фраза по поводу «мокрого дела». «Разберусь,— уверил сам себя Милованов,— вот только немного разгребу свои авгиевы конюшни и разберусь». Но Милованов и не предполагал, что займется делом Семена Михайловича Неживлева гораздо раньше. И случилось это потому, что в органы внутренних дел обратился Андрей Васильевич Караваев по поводу исчезновения его дочери Александры Караваевой восемнадцати неполных лет. Он сидел в кабинете майора Косарева и его широкое тяжелое лицо было низко опущено над столом. В глазах стыла тревога в той ее стадии, когда только уверяешь себя в том, что все окончится благополучно, а в глубине души знаешь обратное, чувствуешь катастрофу и сдерживаешь чувства одним усилием воли, чтоб не закричать от боли за дорогого человека.
Приблизительно в это же время паника охватила не только Неживлева и Краснова. Не меньше их был взволнован сменой Карнакова Николай Петрович Игин. Он отдал команду своему верному заместителю Дронову — никого к нему не впускать:
— Меня ни для кого нет, даже если сам архангел Гавриил с трубой прилетит!— Николай Петрович нашел в себе силы еще для иронии, но тут же закрыл кабинет на ключ и принялся лихорадочно анализировать, за какой конец могут дернуть в первую очередь назойливые и вредные люди из отдела борьбы с хищением социалистической собственности или из другого ведомства, которого Игин боялся более всего.
«То давнее дело, которое «погасил» Олег Михайлович Карнаков, вернув Игину материалы за пустячок двадцать тысяч рублей, надо полагать, давно похоронено. Олег Михайлович не дурак оставлять такие следы. А что было нового с тех пор? Георг фон Битов, сотрудник посольства ФРГ — с ним теперь никаких контактов. Нет его и не было! Кто еще? Нортон Глайд? Тоже не было. Ничего не было! Ни-че-го! Хотя это такой провокатор, обязательно потребует компенсацию за то, что не сдаст меня в органы безопасности. Черт с ним, с него достаточно получено за антиквариат, и какой!» Это правда, чего только не вывез Глайд при пособничестве Игина! И чем больше делал Николай Петрович пометок в записной книжке, отмечая свои криминальные подвиги на ниве распродажи оптом и в розницу национального достояния страны, тем страшнее ему становилось, будто прорвало завесу безмятежной бездумной жизни и неотвратимость наказания подступила так близко, что его леденящее дыхание ощущалось совсем близко, рядом. Неизвестно только было, с какой стороны грянет первый гром. «Да здесь не пятнашка, а вся вышка светит,— тоскливо рассуждал Игин,— ох, как нужно рвать отсюда, пока самого не выдернули как редиску из мокрой земли. А как, и куда? А Ларочка? Что будет с ней? Оставлю на три жизни, не пропадет. А золото, бриллианты, иконы с окладами из серебра и драгоценными камнями, в жемчугах... Их в дипломат не положишь... Что делать? Что делать? Что делать?— мысль стреляла в одно место — височную кость, было мучительно и жутко, и руки сами по себе, независимо от мысли, чертили на листке бумаги бессмысленные рисунки, которые каким-то неведомым образом по иронии судьбы, что ли, складывались своими линиями в решетку.— Спокойно,— сказал вслух Игин,— пока идет пертурбация, там не до Игина, значит, как минимум, месяц в запасе есть. Не суетиться, только не суетиться: все закопать и в бега. А там видно будет. Слава богу, паспорт запасной есть, а где он? Вот он, никуда не делся. Дреслевский Станислав Казимирович. Национальность — поляк. Год рождения почти совпадает. Полтыщи содрали, черти, зато не липа, во всяком случае не такая, что каждый сержант разглядит, тут надо спецу покопаться, чтоб понять, что паспорт не его, Игина. Вон как фотография ловко сидит, даже лучше, чем в его родном паспорте! Может и Ларку с собой прихватить? Нет, с бабой сразу заметут, заметно. Двоих всегда легче найти, чем одного. А сейчас, первым и основным делом, надо уничтожить все свои пометки и записи. Без этой бухгалтерии понадобятся годы, чтобы сложить все разрозненные части в одно целое».
Игин хоть и убедил себя в том, что не сразу выйдут на него, тем не менее, руки лихорадочно выгребали из письменного стола различные бумаги, записные книжки, листки с пометками. Все это складывалось в полиэтиленовый мешочек для дальнейшего уничтожения. Хотя он всегда соблюдал в записях конспирацию на всякий случай, а все же любая пометка могла быть прочтена и расшифрована. Взять хотя бы такую: Ал. Кон. ик. эм. пост. 12,5 см. Конечно, для непосвященного подобная запись не имеет ровно никакого смысла. А уж специалист разберется, что это не что иное, как икона в серебряном окладе с эмалью постниковской работы, которую Игин продал Алексею Константиновичу Шкурскому, директору автобазы, за двенадцать с половиной тысяч рублей. А расшифровав и узнав, кто такой Алексей Константинович, следователь естественно задастся дополнительным вопросом: как может Алексей Константинович при окладе двести рублей и наличии немалой семьи позволить покупку, затратив на нее средства, равные его зарплате за шесть лет работы? И вот за одну эту запись загудит под фанфары Игин не меньше чем на семь лет за махровую спекуляцию. А вычисли всю его остальную деятельность да торговые связи с Глайдом и Битовым, то пятнадцать лет изоляции от общества за большое счастье покажутся, потому что гнал Игин различные ценности не штуками, а целыми партиями. Вот откуда суета и нервозность. Пока Олег Михайлович Карнаков был в порядке, спокоен был и Игин, да до такой степени, что некоторую осторожность забыл. И вдруг все это благоденствие лопнуло в одно мгновение, треснуло, полезло по швам, растеклось, разлилось и запахло вонью изо всех углов. Заметались, словно очумелые, неживлевы, Красновы, игины, даже адвокат Вересов и тот струхнул, неизвестно почему: ведь он-то всегда был выше всяческих подозрений, а струхнул! А о Кольцове Борисе Ивановиче и говорить нечего: тот вообще сразу обзвонил из автомата всех своих оптовых потребителей и предупредил строго-настрого не выходить с ним на связь до особых распоряжений. Те люди все матерые, прошедшие не одну исправительно-трудовую колонию, естественно поинтересовались, надолго ли такая страховка. И чувствительный Кольцов, чуть не всхлипнув, ответил, что возможно навсегда, и более того, кажется, всем пришла крышка, не подозревая, что этим зародил сомнение у коллег по преступному бизнесу в своей твердости, а значит подписал смертный приговор до суда и следствия. Да и было отчего струхнуть Борису Ивановичу, 31- ая ведь, что при расследовании потянет на высшую меру наказания безо всяких сомнений у судьи или народных заседателей.
