Жорж Сименон - Дождь идет
Что я слышал?.. Какая-то история с домом, теперь я начал припоминать. Несколько раз за столом заходила речь о каком-то доме, который должен нам достаться по наследству, а потом уже не должен был достаться...
И это слово "дом" звучало у нас по-особенному. Впоследствии я не раз об этом размышлял... Теперь я знаю, что дом тети Валери в Сен-Никола, вероятно, стоил по тем временам тысяч тридцать, поскольку к нему примыкал луг, который сдавался соседям-фермерам.
Родители мои не нуждались в этих тридцати тысячах франков. С тринадцатилетнего возраста - сначала со своим отцом, потом с Урбеном батюшка круглый год, во всякую погоду и, за редким исключением, всякий день, объезжал ярмарки в округе - я видел его дома лишь вечерами и за ужином. Матушка тоже с первого дня замужества только и делала, что бегала из кухни в лавку и обратно, так что мы, очевидно, жили в относительном достатке.
Однако мы не были домовладельцами. А слово это тоже было словом совсем особого рода, не похожим ни на одно другое.
Чтобы в этом убедиться, достаточно было услышать, как матушка вечерами провозглашала:
- Только что видела домовладельца...
- Он заходил?
- Нет... Заглядывал сквозь витрину. Ну, как всегда...
Что правда, то правда: мосье Ренорё был личностью даже устрашающей. Ему принадлежала почти половина всех домов на площади, когда-то составлявших одно целое, если не ошибаюсь - почтовую станцию. Дом, в котором жил Альбер с бабушкой, тоже был частью этого целого, равно как аптека и кафе Костара. Сам же мосье Ренорё занимал старинный особняк с въездными воротами на улице Сен-Жан, сохранившим вделанные в стены поставцы для факелов и тумбы, с которых садились в седло.
Мосье Ренорё был тощий, с белыми волосами, белым, цвета слоновой кости, лицом, длинным носом и длинными тонкими губами; все черты заостренные, как у мертвеца. Я ни разу мертвецов не видел, но был твердо убежден, что мосье Ренорё похож на мертвеца.
Зимой он ходил в шубе с каракулевым воротником и вечно держал в руке трость с серебряным набалдашником.
Поговаривали, что дома принадлежат не ему, а иезуитам и что сам он вроде тоже как бы иезуит. Дважды или трижды в неделю он прогуливался или, вернее, делал обход, медленно шагая и на каждом шагу откидывая назад корпус. Он ни с кем не раскланивался. Подойдет к витрине и подолгу стоит смотрит, что было уже совсем смехотворно: мужчины ведь не интересуются коленкором, готовым дамским платьем и галантереей.
Стоило матушке почувствовать, что он там, стоило сквозь витрину различить его силуэт, как у нее начинали трястись руки. Она совершенно терялась. Не знала, что отвечать покупательницам, и, уверен, иной раз, отмеряя ситец, сбивалась со счета.
Что он рассматривал? Во всяком случае, не матушку, потому что затем он точно так же останавливался перед мучным лабазом, где вообще не было женщины-продавщицы. Приходил ли он удостовериться, что мы не попортили его дом или что торговля идет достаточно бойко и мы сможем уплатить арендную плату?
- Как это так, чтоб не добиться купчей недействительной!- опять взялась за свое тетя Валери.- Прежде всего они не выполнили своих обязательств, раз не стали жить со мной в доме, как договорились...
- Они письменно обязались? - осведомился отец.
Мне стало за него неловко. Я предпочел бы, чтобы он вообще не интересовался всей этой историей с домом.
- Не письменно, но об этом говорилось в присутствии нотариуса, составлявшего договор... Он тоже каналья, но на суде ему придется повторить то, что он слышал!..
- Но вы ничего не кушаете, тетя... И вы тоже, мадемуазель Фольен.
Матушка любила, чтобы люди за столом ели. Она насильно накладывала им еду на тарелки, подобно тому как мадемуазель Фольен накладывала мне.
- Дом и обстановку я завещаю вам... У меня имеется еще некоторая сумма в банке, ее я отпишу вам перед смертью...
Какая же все-таки это была пятница? Нет, положительно не помню. Но не страшно ли, что ни об утренней сцене, ни о сломанных игрушках, ни о пощечине разговор не поднимался...
Дальнейшее почему-то смешалось. Может, меня клонило ко сну? Мадемуазель Фольен надо было что-то дошивать в комнате, и меня не сразу уложили в постель. Ставни в лавке закрыли. Лишь в фрамуге над дверью виден был клочок мрака и дождевые капли
В углу лавки, возле винтовой лестницы, помещалась конторка, отец на нее облокотился. Тетя Валери осталась на кухне. Матушка раскладывала по полкам штуки полотна. Время от времени отец задавал вопросы:
- Мадаполам "СХ 27" еще остался?
- Оставалось самая малость. Я только что продала...
- А широкий миткаль?
- Сегодня начала последнюю штуку... Значит, был день заказов.
- Представитель "Детриве и сыновья" не заезжал? Были жалобы на его перкаль в цветочек - краска никудышная...
Тетя, раскачавшись, стронулась с места и башней воздвиглась между прилавками, не зная, с кем бы заговорить: матушка торопливо сворачивала штуки, отец писал, а мадемуазель Фольен сотрясала потолок швейной машинкой.
Меня же целиком поглощало слово "дом"; в этом коротеньком словечке мне слышалось в тот вечер что-то нехорошее и даже немного постыдное. Я не помню, как отправился спать, а ведь должен же я был, по заведенному порядку, поцеловать матушку, а потом отца в колючие усы.
Обсуждали, нет ли потом родители в постели все эти перипетии с нотариусом, адвокатом и господином Ливе?
"Теперь ты видишь, Жером, что ошибаешься,- торжествовала бы матушка.Дети всегда такого навыдумывают!.."
Однако я не ошибаюсь. Вот как это произошло. Почему я встал раньше обычного, объяснить не сумею. Впрочем, что тут особенного? Может быть, я захворал?
Или же... Ну конечно! Скорее всего, это именно так. Иногда у нас делали так называемую генеральную уборку. И тогда приглашалась поденщица. Она приступала к работе очень рано, еще до отъезда отца, чтобы успеть прибраться в лавке к открытию. Матушка, повязав голову черной в белый горошек косынкой, помогала ей. А когда они добирались до кухни, бежала наверх переодеться и занимала свое место за прилавком.
Вероятно, так оно и было. В таких случаях мне приносили завтрак наверх: в кухне, перед тем как приняться за мойку пола, стулья громоздили на стол и всю мебель сдвигали в угол.
Оттого-то мы с тетей Валери и оказались в половине восьмого наверху в комнате, возле окна полумесяцем, а на улице было еще темно и горели фонари.
Что мне хорошо запомнилось, так это общий вид рынка, потому что суббота была базарным днем. Все четыре выходящие на площадь улицы были битком забиты окрестными крестьянками, примостившимися возле корзин и клеток с курами и кроликами.
Двуколки стояли за крытым рынком, и оттуда доносились стук копыт и ржание.
Дождь, как ни удивительно, перестал. Мостовая еще была совсем сырой и черной, так же как и квадратная шиферная крыша рынка. Но что сразу бросалось в глаза и меняло всю картину, так это туман, его едва пробивал желтый ореол газовых фонарей.
Похолодало. У прохожих покраснели носы, и они то и дело их утирали. Дверь аптеки стояла настежь, старуха поломойка гнала грязную воду к порогу. Я ее как сейчас вижу: она повернута ко мне спиной, зад торчит в воздухе, а голова почти у самого пола, и рядом сероватое ведро.
Возчики тащили ящики, корзины, разгружали фургоны. Это был час крупных сделок, когда на рынке распоряжаются оптовики, а в городских квартирах хозяйки еще варят утренний кофе и составляют список покупок.
- Достаточно греет?
Матушка вихрем взлетела по лестнице. Оглядела комнату, удостоверилась, что горелка в керосиновой печи не коптит, потому что тетя и не подумала бы проверить.
- Вам ничего не нужно?.. Из-за тумана придется снова протирать стекла...
Я не знал, отчего придется снова протирать стекла, и эта пустяковая загадка на миг заняла все мои мысли.
- Если вам что-нибудь потребуется, тетя, пожалуйста, не стесняйтесь, сразу же зовите... А ты постарайся быть умником... Ничего, после рождественских каникул опять пойдешь в школу. Сейчас уже нет смысла...
Утренние посетители кафе Костара отличались от вечерних. Утром за вечно грязные столы садились перекусить огородники, возчики, крестьянки, и в набитом людьми зале стоял гул голосов и густой запах пищи.
Я увидел, как приближалась четверка людей. Все, кроме одного, были мне незнакомы, но я сразу почувствовал всю необычность их появления на рынке. Один, длинный и худой, в пальто безупречного покроя и с моноклем, был, видимо, важное лицо. Шагавший рядом с ним толстый коротышка, жестикулируя, что-то объяснял. Другие двое, попроще, держались несколько поодаль, будто ожидая приказаний.
Они пробирались сквозь рыночную толчею, стараясь не запачкаться, и, поискав местечко потише, остановились все четверо под часами, то и дело поглядывая в сторону мучного лабаза.
Дважды или трижды длинный с моноклем доставал из кармана часы и нажимал пружину, отчего крышка резко отскакивала.
