Павел Шестаков - Остановка
Конечно, в этом довольстве своя крайность есть. И признаюсь, не все в нем мне нравилось. Раздражало, например, равнодушие к работе над докторской диссертацией, затянувшейся на годы. Обидно было видеть, как обходят его люди не столь способные, но побойчее.
— Ты просто современный Обломов, — сказал я однажды Сергею.
Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
— Все может быть…
Да, Обломовым я его иногда видел, но вот о существовании «Ольги» не подозревал. Прозевал, можно сказать, под носом и с досадой удивился теперь своему верхоглядству. Сколько общих вопросов за жизнь обсудили, а до пережитого по-настоящему не добрались, здесь он поставил шлагбаум. «Как же жить?!» Значит, нашел ответ. Сам, без меня.
Я отложил дневник, встал из-за стола и вернулся на диван. Лег и задумался, разбираясь в том, что чувствовал. Конечно, Сергей имел полное право не делиться со мной сугубо личными обстоятельствами. Особенно тогда. Ведь ему, помимо всего, и стыдно было наверняка такой категорический отказ получить. Но потом? Никогда. Хотя и охотно говорил о человеческих проблемах. Неужели счел меня сухарем, неспособным на сопереживание? Решил, что не пойму?
Вообще-то мог. Будучи людьми одной науки, мы даже предмет свой видели часто по-разному. Меня в истории привлекают прежде всего процессы, закономерности, по которым из хаоса случайных событий и личных судеб возникает цепочка явлений, доступных объективному анализу. Сергей же в самом закономерном событии видел калейдоскоп совпадений, неожиданных характеров и происшествий. Его всерьез увлекали частности, на мой взгляд, не очень существенные, своего рода дней старинных анекдоты, в которых он умудрялся находить что-то нужное для себя. Увы, к диссертации эти находки никакого отношения не имели.
Он мог и в разгар самого обыденного, сиюминутного разговора взять вдруг с полки книгу в старинном переплете и прочитать о последних днях в бозе почившей императрицы Елизаветы Петровны.
«Вот послушай! «Восьмого сентября в день Рождества Богородицы государыня вышла из Царскосельского дворца пешком к обедне в приходскую церковь. Только что началась обедня, императрица почувствовала себя дурно, сошла по крыльцу и, дошедши до угла церкви, упала без чувств на траву. Императрица лежала без движения, толпа, окружив ее, смотрела на нее, но никто не смел к ней прикоснуться. Наконец явились придворные дамы, прибыли и два доктора. Ее прикрыли белым платком. Хирург тут же, на траве, пустил ей кровь. Ей пришлось пролежать таким образом около двух часов, по прошествии которых ее привели немного в чувство и унесли во дворец». Каково?»
Картина, пожалуй, была описана живо. Высвечивались нравы и время. Но чем заинтересовало это описание Сергея, я не совсем понял.
«Деликатная царица. Почувствовала дурно и вышла, чтобы придворных от молитвы не отвлекать».
Сергей покачал головой.
«Нет, не деликатность тут. Страх».
«Какой страх?»
«Да ведь где случилось? В церкви».
«Ничего удивительного. Душно. Тесно».
«Главное, страх перед богом. Решила — кара пришла».
Хотя личность Петровой дочери занимала меня мало, я был о ней в целом не самого худшего мнения. Все-таки любительница маскарадов на троне лучше, чем ее племянник-солдафон.
«За что же кара?»
«Ну, это не вопрос».
«Почему? Она была против смертной казни, например».
«И вообще, как сказал поэт, веселая царица, да? А что такое «изумленным быть», помнишь?»
Я не помнил. Сергей пояснил:
«Это когда человеку стягивали голову веревкой и крутили до тех пор, пока он не начинал говорить такое, чего и сам не понимал. Обычная пытка считалась, между прочим. Но я не о том. Пытку, если хочешь, на эпоху списать можно, на тайную канцелярию, на усердие заплечных дел мастеров. Я о личном, что ни на кого не спишешь».
«Что именно?»
«Иван Антонович, заживо погребенный, заточенный, ссыльный все двадцать лет, пока государыня танцевала. Он-то на совести непосредственно».
«Это тоже эпоха. Политика. Династические интересы».
«Не сомневаюсь, что у нее самой аргументов еще больше было. Но это слова. Для дипломатов, царедворцев, себя ими не убедишь».
«Да может быть, она и не убеждала себя вовсе?»
«Убеждала. Пыталась».
«Ты так уверен?»
Он почему-то нахмурился.
«Ты сам ответил… Своим заступничеством. Да, она была человеком добрым. Потому и страшилась кары. Совесть болела. Танцевала, танцевала, а внутри болело. Умерла-то она до срока… Подточило…»
Вот так он мог… Хотя с точки зрения общего процесса, какое имеет значение, мучила совесть Елизавету или не мучила! Это дело личное.
А Сергей, до личных дел охотник, свое «личное дело» хранил в ящике под запором…
Интересно, сколько лет было Елизавете, когда она?..
Кажется, пятьдесят два. И Сергею тоже…
Кто же Ольга, кстати?..
Наконец-то пришел сон.
Проснулся я рано. Едва светало.
Я обвел глазами комнату и увидел, что утренний сумрак слегка подсвечен. Все еще горела настольная лампа, которую я не погасил, засыпая. Рядом с лампой на столе лежал открытый дневник. Я все вспомнил.
— Что, зачитался с вечера? — спросила Полина Антоновна, когда я вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.
— А? — не понял я.
— Выходила я ночью, у тебя свет горел. Под дверью видно.
— Виноват. Заснул и лампу не выключил.
— А я думала, с бумагами завозился.
— С бумагами все в порядке. Систематизировано, по папкам разложено. Все ясно.
— Хорошо. Тебе возни меньше.
— Кроме научных, есть еще личное?
— Личное? Какое личное? Откуда? Он даже поздравительные открытки выбрасывал. Документы? Или жировки какие-нибудь…
— Жировки тоже есть. Но я имею в виду дневник.
Было заметно, что я удивил тетушку.
— Неужели он дневник писал? Никогда не видела.
— Дневник старый. Еще студенческих лет.
— И об этом не знала, — сказала она как-то озабоченно.
— Да ведь дневники для себя пишут.
Полина Антоновна кивнула, соглашаясь.
— Вот ты что читал, значит. Интересно?
— Я просмотрел только отдельные страницы.
— И что?
«Неугомонная старуха. Все ей нужно!»
— В принципе интересно. Это же наше время. Но дневник все-таки вещь сугубо личная.
— Потому и не стал читать?
— Нет, заснул. Кое-что, однако, вычитал. Неожиданное.
Мы все еще стояли в прихожей. Я у дверей ванной, Полина Антоновна у входа в кухню, с чайником в руках. Чайник качнулся и струйка желтоватой вчерашней заварки пролилась на пол.
— Ой! Смотрите.
— Ничего, вытру.
— Ну, заваривайте, а я сейчас.
Я прошел в кабинет, привел себя окончательно в порядок и постучал в комнату Полины Антоновны. Дневник я захватил с собой.
— Вот, пожалуйста.
Она взяла его в руки, посмотрела, переводя глаза с тетрадки на меня и снова на тетрадку, но не открыла, положила на стол в сторонке.
— Что ж ты там такое вычитал? — спросила Полина Антоновна, разливая чай.
— Я не знал, что Сергей был влюблен.
— Вот как…
— Да, любил девушку.
— И все?
Я пожал плечами.
— Любовь — не картошка.
И она улыбнулась, хотя только что была почти сумрачной.
— Молодой был, вот и любил. Что в этом особенного?
— Мне он никогда не говорил… А вы знали?
Она будто не поняла меня.
— Кого?
— Про его любовь.
Полина Антоновна не ответила, завозилась с чем-то.
— Знали, что он любит? Кого?
— Кого? — переспросила она. — Разве там не написано?
И она прикоснулась длинным сухим пальцем к обложке дневника.
— Там, где я читал, Сергей пишет просто «она».
— И все?
Снова повторился уже прозвучавший вопрос.
— Я же говорил, смотрел мельком.
— А я вообще не видала.
— Выходит, и вы не знали?
Она сняла очки, стала их протирать.
— У вас тогда много девушек знакомых было.
— И все-таки любопытно.
— Я тоже хочу поглядеть.
— Смотрите. А я вечерком.
Полина Антоновна надела очки, посмотрела на меня.
— Что сегодня надумал?
— Ничего. Поброжу по городу.
— Походи, походи. Повспоминай.
Она протянула руку к тетрадке, но при мне так и не открыла ее.
— Спасибо за угощение.
— На здоровье. Скажешь тоже, угощение…
Я уже надел плащ, когда зазвонил телефон.
— Послушай, сделай одолжение, — крикнула из комнаты Полина Антоновна.
В квартире было два аппарата, в кабинете и в прихожей. У себя Полина Антоновна телефон не держала, воспринимая его чисто утилитарно, только в меру необходимости. «Не люблю говорить, если человека в глаза не вижу».
Я поднял трубку в прихожей.
— Алло.
Трубка не откликнулась.
— Вас не слышу.
Раздались длинные гудки.
