Том Смит - Колыма
Наверняка всему этому можно найти какое-нибудь самое обыденное объяснение. Быть может, он сам оставил дверь открытой. Быть может, это жена выходила в ванную и забыла закрыть ее за собой. Что же касается Зои, он вполне мог и ошибаться. Наверное, он просто не расслышал звуков ее дыхания. Собственно говоря, а почему она должна спать? Вполне логично предположить, что она проснулась, разбуженная звонком телефона, и просто лежала, вновь пытаясь заснуть, недовольная случившимся. Что до ножа… Здесь он просто не знал, что и думать. Он вообще не мог думать связно, но и этому наверняка найдется вполне невинное объяснение, пусть даже он и не представлял, в чем оно заключается.
Он вылез из машины, захлопнул дверцу и зашагал к своему кабинету. Контора располагалась в Замоскворечье, к югу от реки, в промышленном районе, застроенном в основном заводами и фабриками. Его Отделу по расследованию убийств выделили просторное помещение над булочной. В выборе места явственно чувствовалась издевка и намек на то, что их работа должна оставаться невидимой. На двери помещения красовалась табличка «Фабрика по производству пуговиц № 14», и он часто спрашивал себя, что же происходит на остальных тринадцати.
Войдя в обшарпанный вестибюль, пол которого был припорошен мукой, Лев стал подниматься по лестнице, мысленно перебирая события сегодняшней ночи. Два факта он благополучно отбросил, а вот третьему – ножу под кроватью – объяснения найти не мог, как ни старался. Придется подождать до утра, когда он сможет поговорить об этом с Раисой. Сейчас его должен куда больше занимать неожиданный звонок Николая. Льву следовало думать о том, почему человек, которого он не видел шесть лет, пьяный звонит ему среди ночи, требуя срочной встречи. У них ведь не было ничего общего, их ничто не связывало, даже подобия дружбы, за исключением его первого года службы в качестве агента МГБ – 1949 года.
Николай уже ждал его на верхней площадке лестницы, привалившись спиной к двери, словно бродяга. Завидев Льва, он выпрямился. Его зимнее пальто было явно сшито у хорошего портного, не исключено, что даже за границей, но пришло в негодность из-за небрежения. Рубашка на животе расстегнулась, обнажая выпирающее брюхо, – он изрядно растолстел, обрюзг и полысел. Он постарел и выглядел усталым, лицо его избороздили морщины, а под глазами набрякли мешки. От него разило потом, табаком и перегаром, что в сочетании с неизменными запахами теста и выпечки создавало прямо-таки убойную смесь. Лев протянул ему руку, но Николай проигнорировал ее и вместо этого обнял его, крепко вцепившись в него, словно боясь упасть. Подобное приветствие выглядело жалко, учитывая, что этот человек заслуженно пользовался репутацией безжалостного.
А Лев вдруг мысленно перенесся к себе в спальню – он вспомнил вмятину на полу. Как он мог забыть о ней? Потому что тогда она показалась ему не имеющей значения, вот почему. Она могла появиться давным-давно, он запросто мог не заметить ее – царапину, оставленную передвинутой мебелью. Но в глубине души он знал, что нож и вмятина тесно связаны между собой.
А Николай что-то рассказывал заплетающимся языком. Лев почти не слушал его, отпирая дверь отдела и провожая гостя в свой кабинет. Усевшись, Лев сцепил руки и положил локти на стол, глядя на шевелящиеся губы Николая, но не слыша почти ничего. Он улавливал лишь отдельные слова о том, что ему присылают какие-то фотографии.
– Лев, это фотографии мужчин и женщин, которых я арестовал.
Но то, о чем говорил Николай, не доходило до сознания Льва. В голове у него зарождалось осознание ужасного факта, и для всего остального просто не осталось места. Нож выпал у кого-то из руки, концом лезвия ударился об пол и отлетел под кровать. Его выронил тот, кто запаниковал, услышав неожиданный звук – звонок телефона, раздавшийся в столь неурочный час. И этот кто-то убежал, не закрыв за собой дверь, потому что слишком спешил выскочить из комнаты.
* * *Даже сейчас, когда все кусочки головоломки встали на свои места, он не мог заставить себя признать очевидное: человеком, который сжимал в руке нож, была Зоя.
Лев встал, подошел к окну и распахнул его, подставляя лицо холодному ветру. Он не знал, сколько простоял вот так, глядя в ночное небо, но, заслышав позади какие-то странные звуки, вспомнил, что в кабинете он не один. Развернувшись, он уже собрался извиниться, но язык прилип у него к гортани.
Николай, который учил его тому, что жестокость – норма жизни, плакал.
– Лев? Ты даже не слушал меня.
По щекам у него еще текли слезы, а Николай вдруг рассмеялся, и звук его голоса напомнили Льву те времена, когда они в обязательном порядке напивались после арестов. Но сегодня смех Николая звучал по-другому. Он казался каким-то нервным и хрупким. Свойственные ему наглость и самоуверенность куда-то подевались.
– Ты ведь тоже хочешь забыть, правда, Лев? Я не виню тебя. Я отдал бы все, что угодно, лишь бы забыть о том, что было. Увы, это несбыточная мечта…
– Извини, Николай. Я думал о своем. Семейные проблемы.
– Значит, ты все-таки последовал моему совету… Семья – это хорошо. Семью нужно иметь обязательно. Мужчина – ничто без любви своей семьи.
– Мы можем поговорить завтра? После того как отдохнем и придем в себя?
Николай кивнул и встал. У двери он приостановился, глядя себе под ноги.
– Мне… стыдно.
– Какая ерунда. Иногда все мы выпиваем больше, чем нужно. Поговорим завтра.
Николай посмотрел на него долгим взглядом. Льву показалось, что сейчас он опять засмеется, но бывший начальник молча развернулся и вышел, направляясь к лестнице.
Оставшись один, Лев облегченно вздохнул. Теперь можно сосредоточиться. Он больше не мог обманывать себя. Его присутствие всегда будет напоминать Зое о ее ужасной утрате. Он никогда не заговаривал о том дне, когда погибли ее родители. Он старался забыть об этом, загоняя воспоминания в самые дальние уголки памяти. Нож был криком о помощи. Он должен действовать, если хочет спасти свою семью. Он справится. Нужно поговорить с Зоей. И лучше всего сделать это прямо сейчас.
Тот же день
Николай вышел наружу, давя подошвами ботинок жидкую снежную кашу. Почувствовав, как обдало холодом живот, он заправил рубашку в брюки. Перед глазами у него все плыло, и он раскачивался, словно стоял на палубе корабля. Зачем он позвонил своему бывшему подчиненному? Наверное, ему просто нужна была компания, причем не та компания, которую ищет подвыпивший мужчина. Нет, ему нужна была компания человека, который разделил бы с ним его позор, человека, который не смог бы осудить его, не осудив и самого себя.
Мне стыдно.
Эти его слова Лев понял бы лучше, чем кто-либо иной. Общий стыд должен был сблизить их и сделать братьями. Лев должен был обнять его и сказать: «Мне тоже». Неужели он так легко забыл их общее прошлое? Нет, они, очевидно, всего лишь по-разному боролись с ним. Лев занялся новым и благородным делом, омыв окровавленные руки теплой водой респектабельности. Николай же предпочел напиваться до потери сознания, не ради удовольствия, а ради забвения.
Но кто-то не хотел, чтобы он все забыл, присылая ему фотографии мужчин и женщин, снятых на фоне белой стены, обрезанные так, что видны были одни лишь лица. Поначалу он не узнавал людей, изображенных на них, хотя и сразу же понял, что эти фотографии были сделаны во время ареста – из тех, что требовались для тюремной бюрократической машины. Фотографии начали прибывать пачками, сначала раз в неделю, а потом и каждый день, в толстом конверте, который кто-то приносил ему прямо домой. Просматривая их, он понемногу стал вспоминать имена и обрывки допросов, но воспоминания были фрагментарными, когда лицо одного арестанта накладывалось на допрос другого и казнь третьего. По мере того как фотографий становилось все больше, он, держа в руках целую кипу, спрашивал себя, неужели он арестовал столь многих, хотя, по правде говоря, прекрасно знал, что их было гораздо больше.
Николай хотел во всем признаться и попросить прощения. Но никто не выдвигал ему никаких требований, предложений или указаний, как он должен покаяться. На первом конверте была указана его фамилия. Его принесла жена, и он небрежно вскрыл конверт в ее присутствии. А когда она поинтересовалась, что в нем находится, он солгал, спрятав фотографии. С той поры ему приходилось вскрывать их тайком. Даже после двадцати лет брака его жена не догадывалась о том, кем он работал. Нет, она, конечно, знала, что он был агентом государственной безопасности, но и только. Пожалуй, она сознательно предпочитала не знать больше. А ему было все равно, сознательно или нет, – он по-настоящему дорожил ее неведением и полагался на него. Если бы она знала обо всем, если бы увидела лица тех, кого он арестовывал, если бы она увидела их после двух дней непрерывных допросов, в ее глазах поселился бы страх. То же самое и в отношении его дочерей. Они смеялись и шутили с ним. Они любили его, а он – их. Он был хорошим отцом, внимательным и терпеливым, никогда не повышал голоса и никогда не пил дома – дома, где он оставался хорошим человеком и примерным семьянином.
