Джим Нисбет - Тайна "Сиракузского кодекса"
Ощущается отсутствие ее присутствия, ее лицо меняет цвет, послушное игре освещения. Я и прежде видал трупы. Судьба бросает кости, и то, в чем прежде хранились мысли и чувства, становится чем-то совсем другим. Это факт.
— И очень жаль, — сказал я вслух.
— Жалеть надо было прежде, чем ты от нее избавился, — предложил Бодич.
— Знаете, — устало сказал я, — вы уж слишком далеко зашли с этой дурацкой игрой.
Он заинтересованно навострил уши.
— Готов расколоться?
Она не была красива в смерти, но видно было, как хороша она могла быть в жизни. Из всех ее черт только волосы оставались живыми. Черные колечки, удачная стрижка, они блестели и так и просили их погладить.
— Разве я сказал это слово?
— Какое? Признание?
— Красивая.
— Ох, господи, Кестрел, она мертва. Так получается, когда кого-нибудь убиваешь. Они становятся мертвыми. И, на случай, если ты позабыл… — Бодич замолчал и стянул зеленую простыню, открыв мертвое тело до бедер.
Выпотрошенное.
— Такие разрезы обычно оставляет вскрытие, — безжалостно пояснил Бодич, наблюдая за моей реакцией, — но вскрытия еще не было.
Он снова накрыл ее.
Я не мог сдержать чувств, признаюсь. Я понимал, что в таких случаях нечего и стараться, но мне хотелось прийти в себя. Я должен был понять. Волны ощущений захлестывали меня. Я вел сражение. Я ведь в морге и прежде бывал. Мои родители умерли. Я вытащил из разбитой машины женщину, которая прожила еще пять минут. Я нашел три трупа в сгоревшем танке, они не одну неделю пролежали мертвыми в тропиках. В обоих случаях — их разделяли годы — радио продолжало играть. Машина, перевернутая, заливающая траву бензином, продолжала мигать поворотным сигналом. Белье, которое женщина везла из стирки, было разбросано по пустынному шоссе. Кобура на боку командира танка была расстегнута, и в ней виднелся уголок сигаретной пачки.
Это все то же самое. Рени мертва. Здесь тело, личности больше нет. Потом проявится множество глупых подробностей, мгновенно застывших в момент смерти и не имеющих отношения к женщине, которую я знал несколько часов. Даже не будь ее, такие мелочи на время остаются в нашем пространстве, как искорки, сорвавшиеся со звездной оболочки. А потом и они тоже гаснут.
Но здесь было другое. Тех людей я совсем не знал или знал слишком хорошо. Они не касались меня, и я не касался их, или мы касались друг друга досыта, благодарю вас. Другое дело — то, что испытали, или могли испытать, мы с Рени. Еще была подружка, покончившая с собой через много лет после того, как мы расстались, но оставившая после себя обычные неразрешимые вопросы. Друзей и знакомых сбивали лихачи на машинах, или убивала передозировка наркотиков, или война, или переход по неправильному сигналу светофора. Мужчины и женщины, хорошие знакомые или почти незнакомые, падали мертвыми, или их уносило от меня, или они просто исчезали. Не то. Я не знал Рени. Одну ночь мы занимались любовью и чуточку поболтали. Она даже не узнала моего настоящего имени. Может…
— Эй, — окликнул Бодич, — Орешек!
Он щелкнул пальцами у меня перед глазами.
— У тебя азотное отравление?
Я оторвал взгляд от стола и повернулся к нему.
— Вы бы сделали анализ на ВИЧ.
Меня затрясло. Такого давно уже не случалось. Мне надо было собрать все самообладание, чтобы оставить Бодича в покое — хотя бы в смысле рукоприкладства. Зато у меня оставался свободным язык.
— За этим полицейским значком я вижу двести пятьдесят фунтов куриного помета, — заметил я.
Бодич и глазом не моргнул.
— Задолго до твоего рождения, — иронически улыбнулся он, — меня оскорбляли самыми разнообразными словами — от «свиньи» до «палочки Коха»! Я нечувствителен к прозвищам, понимаешь? Мне главное — добраться до вас. Вы, Орешки, все на один лад, — бесстрастно добавил он. — Вы стреляете женщине в спину, даже малость копаетесь в ней, но закон, настигший вас, — куриный помет. Не смеши меня. Я бы мог вскрыть твою рожу дубинкой, как устрицу. Обычно хватает одного раза, — он хлопнул ладонью о ладонь, — и паршивец проваливается, как двухдюймовая какашка в четырехдюймовую трубу. Орет о милосердии, взывает к закону, зовет мамочку. Мне, конечно, не положено этого делать, хотя бывает, задержанный оказывает сопротивление. Но рано или поздно ты окажешься в этой трубе, Орешек. Отпечатки пальцев на внутренней стороне двери, обломок серьги в подошве ботинка, тот пистолет, с которым ты не решился расстаться, ножик, который тебе подарили еще в бойскаутах… — Он щелкнул пальцами. — И ты уже перед лицом Шангри-ла. Когда попадешь туда, не забудь рассказать, какой здесь у нас куриный помет.
Дверь позади нас открылась, и появился один из детективов Бодича, деликатно, за бортик, держащий двумя пальчиками мой ботинок.
— Ну, Эванс? — спросил Бодич, не сводя с меня взгляд.
— Ничего, — покачал головой тот. — Крем для обуви и следы секса с девочкой.
Бодич поморщился.
— Ты Кларенсу сказал…
— Кларенс прочесал подметки частым гребнем, — ответил второй из-за спины Эванса. — Немного белого вина там, где подметка проносилась. Вот, — указал Кларенс незажженной сигаретой. — Ворс коврового покрытия с «тойоты» выпуска середины восьмидесятых, точный год и модель еще не определили.
— Восемьдесят четвертого, модифицированная модель, — подсказал я.
— Спасибо. Еще антифриз, алюминиевые опилки, песок с пляжа, застрявший в швах и в одной подошве. Но ни следа серьги.
— Звучит, как рекламный ролик, — сказал Бодич.
— Сальник течет, — помог я.
Бодич меня слушать не желал.
— Ворс с ковра в прихожей?
Кларенс покачал головой. Он был худой очкарик, куривший сигарету за сигаретой, скелет в белом лабораторном халате и мешковатых штанах.
Бодич настаивал:
— Ручаетесь, что копали достаточно глубоко?
Кларенс устало подтянул манжет. На запястье у него не было часов.
— Черт, который час?
Бодич осклабился:
— Что, и часики достались бывшей женушке?
Кларенс процедил сквозь зубы:
— Формальдегид разъедает кожу, примерно как типы вроде тебя разъедают душу. — Он постучал сигаретой по основанию ладони, пристроил сигарету на нижней губе и произнес: — Я желаю отсюда выбраться.
Бодич оставил последнее слово за собой.
— Верните этому типу его обувь.
Он подал зажигалку Кларенсу, потом закурил сам.
— Воняет кошачьей мочой, — сказал Эванс и протянул ботинки.
— Это не кошачья моча, — вставил Кларенс, — это адреналин, проступивший наружу от острого припадка страха. — Он склонил голову и в одну затяжку раскурил сигарету.
— Чушь, — сказал Эванс.
— Нет, правда, — сказал Кларенс, выдыхая дым, — запах ужаса. — И, помедлив, добавил, словно бы невзначай: — Никто из вас не потрудился заглянуть в его досье, да?
Эванс с новым интересом оглядел меня.
— За парнем что-то числится?
Кларенс кивнул:
— Если знать, где искать.
Я уронил ботинки перед складным креслом и сел. Пустотелые ножки вызывали эхо в пустой комнате.
— Хватит, Кларенс, — я задрал ступню на колено и обтер подошву носка. — Что там такое?
Эванс переводил взгляд с Кларенса на меня и обратно. Бодич смотрел только на Кларенса.
— Не знаю, — сказал Кларенс, — где они держат эти дела, Дэнни.
Я натянул первый ботинок.
— Убей, не знаю.
— Какие дела? — спросил Эванс, глядя то на Кларенса, то на Бодича. — Ты о чем говоришь?
— Мешку пышек сдается, что они говорят о мухоловах.
Эванс нахмурился:
— Мухоловы?
— Молодежные забавы.
Бодич сплюнул.
Кларенс усмехнулся:
— Осторожней, Чарли!
Бодич смотрел на меня.
— Мухоловство — его единственное занятие в свободное время.
Эванс пошевелил запястьем.
— В отстойниках? Или в парке?
— В клубе, — сказал Бодич. — Они соревнуются, кто сумеет загнать привязанную муху в трубку. Потом выпивают и беседуют о Монтане. Не стоит и говорить, что это — суррогат секса.
Эванс нахмурился:
— Хорошо бы кто-нибудь рассказал об этом моей дочке.
— Не помню, чтоб мы там встречались в последнее время, — равнодушно заметил Кларенс.
— Наскучило, — просто пояснил я.
Бодич повернулся ко мне:
— Что, убийство — более увлекательное занятие?
— С выпивкой ничто не сравнится, — сказал я.
— Держись подальше от моего сына, — предупредил Эванс.
Я уже надел оба ботинка.
— У вас есть причины меня задерживать?
Бодич кивнул на труп.
Кларенс твердо решил испортить этот номер в программе Бодича. Он стряхнул пепел в ладонь и размазал его по фартуку.
— Дэнни — ветеран с безупречным досье. Два срока службы, дважды представлен к награде, одно «Пурпурное сердце». Кроме того, он уже двадцать лет сам себя обеспечивает, получил лицензию и даже платит налоги.
