Анна Князева - Сейф за картиной Коровина
Оформление документов затягивалось, и Серафима Петровна, поддавшись чемоданному настроению, приняла решение перебраться в Москву – поближе к долгожданному Дойчланду. В арендованной столичной квартире, где временно обосновалась их семья, проснувшись как-то утром, Николай Иванович закурил последнюю папиросу и упал замертво.
Все планы Серафимы Петровны были разрушены. Они уже никуда не уезжали, поскольку сама Серафима Петровна не могла претендовать на обретение новой родины. Отпускать дочь одну несостоявшаяся фрау Грэмб категорически отказалась.
На деньги, которые должны были поддержать экономику Германии, купили комнату в коммуналке неподалеку от Белорусского вокзала. Комната была большая, но на первом этаже старого дома. Одна из стен соседствовала с мусоропроводом, и потому постоянными жителями комнаты (помимо Серафимы Петровны и Насти) по праву могли считаться откормленные на дармовщине крысы. По ночам было слышно, как они возятся под сухой штукатуркой стены или бессовестно перебегают по полу к дыре, ведущей на кухню.
В квартире обитали еще три семьи. Одной из них была «чистоплотная семья из Таджикистана». В общем коридоре целыми днями бегала орава детей – примерно одного роста, возраста и одной национальности. Кроме них были еще мама Лола и папа Фарид. Вся эта семья ютилась в одной комнате.
Рассматривая данные обстоятельства в совокупности, можно было бы предположить, что у Серафимы Петровны опустятся руки. Но подобный расклад был не по ней. Крушение надежд на переселение в Германию Серафима Петровна приняла мужественно. Она вообще хорошо усваивала уроки, которые преподавала действительность, и знала, что все зависит от умения влиться в хоровод жизни, по возможности попадая в такт. И если ты, случайно или намеренно, наступаешь на чьи-то ноги, твое собственное пространство значительно расширяется…
Серафима Петровна взялась за дело. Как она и хотела, постепенно все обустроилось. Сначала дети исчезли из коридора, а потом вместе с мамой Лолой и папой Фаридом отбыли на историческую родину, в Таджикистан. Каким-то необъяснимым образом выяснилось, что проживали они в Москве без соответствующего оформления.
Серафима Петровна безутешно повторяла, прощаясь с отъезжающими:
– Нам так вас будет не хватать…
Крысы, по ночам выходившие на водопой, тоже исчезли. Им трудно было противостоять напору Серафимы Петровны.
В комнате появилась добротная мебель. Настя поступила в колледж (попросту говоря, в ПТУ). Жизнь продолжалась.
Именно сюда, в эту комнату, однажды пришла Дайнека вместе с отцом в гости к его невесте. Они сидели за круглым столом, накрытым льняной скатертью и уставленным угощением. Настя и ее мама рекламировали свою стряпню, о чем-то рассказывали и смеялись. Дайнека с отцом ели, слушали и молчали.
– Я всегда говорю Настене, учи немецкий язык, – с достоинством рассуждала Серафима Петровна. – Я ей говорю: зитцен, пусть привыкает. Или, например, шпрехен, говорю я ей…
Видимо, их уроки немецкого языка так и проходили, и Серафиму Петровну не смущал тот факт, что сама она немецкого языка не знала. Ей мечталось, что когда-нибудь с помощью этого немолодого человека, сидящего за ее столом, они вместе с дочерью обустроят свою жизнь подобающим образом.
Так и случилось.
– Я хотел поговорить с тобой… – С этими словами однажды Вячеслав Алексеевич вошел в комнату дочери.
– Ты уходишь к ней? – не оборачиваясь, спросила Дайнека.
– Это серьезный разговор, прошу тебя, отвлекись…
– Я делаю уроки.
– Людмила!
Она поднялась со стула и встала напротив него:
– Ну?
И тут произошло то, чего Дайнека совсем не ожидала: отец растерялся. Он вдруг обнял ее за плечи, подвел назад к письменному столу, едва ли не силой усаживая на место:
– Прости меня. Не стану тебе мешать.
– Папа, – заговорила Дайнека, сдерживая слезы жалости к себе и к нему, – никто ни в чем не виноват. Я все понимаю… Только боюсь, что ты тоже бросишь меня. Скажи, что этого не случится – и тогда можешь уходить к ней.
Вячеслав Алексеевич склонился к дочери и, прижав ее голову к себе, горячо зашептал:
– Девочка моя, что ты говоришь?! Как я могу оставить тебя?! Речь совсем не о том. Я все обдумал: ты переедешь на дачу, и мы будем жить все вместе. Или, если хочешь, Настя с Серафимой Петровной переберутся сюда, и у нас снова будет семья. Я хочу, чтобы мы все были счастливы! Тебе трудно меня понять… Мне пятьдесят, годы уходят – и мне страшно. А рядом с Настей я чувствую, что живу. Понимаешь? Да что я… – Отец махнул рукой и вышел из комнаты.
– Я понимаю, папа! Я все понимаю! – закричала Дайнека и побежала за ним.
Догнав его в коридоре, она крепко прижалась и быстро заговорила:
– Делай, как решил. Только позволь мне пожить здесь, пока не закончатся выпускные экзамены.
Вслед за выпускными экзаменами начались вступительные, и переезд снова отложили. А когда Дайнека поступила в университет, о ее переезде на дачу уже никто и не заводил речи.
С Ниной Дайнека познакомилась задолго до появления в ее жизни Насти-Здрасти – сразу, как только они с отцом переехали из Красноярска в московскую квартиру.
В первый же день Вячеслав Алексеевич отпустил дочь гулять с новой подругой, и Нина стала для Дайнеки проводником в новый мир, кем-то вроде столичного жителя, который помог растерянному провинциалу перейти через улицу. Благодаря ей Дайнека узнала и полюбила Москву. Она навсегда запомнила, как, широко распахнув руки, Нина прокричала:
– Дарю тебе Арбат!
Подруги стояли посреди шумной улицы, похожей на маленький базар. Где-то рядом, в толпе, звучала живая музыка, какой Дайнека никогда не слышала раньше. Отныне все казалось праздником. Она была уверена, что теперь-то и начинается ее главная и настоящая жизнь. Наконец отступила тоска, исчезли обида и растерянность, и больше не было ощущения, что ты чему-то изменил или кого-то предал…
Потом обе девушки сидели на стульчиках посреди мостовой. Художник, рисовавший портрет Дайнеки, оказался халтурщиком. А вот другой, хотя и был пьян, рисовал мастерски. Он был красив особенной, туберкулезной, красотой, которая быстро исчезает, превращая своего обладателя в иссохшую мумию. Его рука уверенно и красиво порхала из одного угла бумажного листа в другой. Под обычный алкогольный треп художник изобразил Нину с такой точностью, что та, увидев портрет, замешкалась, а потом наклонилась и поцеловала его в голову. «Туберкулезник» поднял глаза… и не взял денег.
С тех пор прошло восемь лет, а Нинин портрет, подаренный ею, до сих пор висел в Дайнекиной комнате.
Нина была старше на два года и уже училась в университете, когда пришла пора определяться Дайнеке. На последнем родительском собрании учительница английского языка сказала Вячеславу Алексеевичу, что его дочери ни за что не поступить в университет без репетитора. Обладая бесспорными способностями к языку, Дайнека говорила на неопределенном диалекте, затрудняющем перевод. Английский в красноярской школе преподавала учительница по фамилии Золотая, но ее преподавание было «деревянным».
Очень скоро нашелся репетитор – заслуженный, пожилой, с профессорским званием, имеющий к тому же фамилию Натансон.
Вячеслав Алексеевич был доволен. Ему казалось, что и звания, и фамилия послужат гарантией поступления дочери в университет.
Оказавшись в профессорском доме, Дайнека тут же была усажена на кожаный диван в гостиной. Она осмотрелась и потыкала пальцем в светлую диванную обивку, проверяя ее на подлинность.
– Деточка, уберите пальчик, вы можете разорвать кожу, – пропела елейным голосом хозяйка дома с седыми букольками.
Она принесла чай, который должен был скрасить минуты ожидания. Проникнувшись глубочайшим уважением к профессору, Дайнека с наивным рвением явилась на пятнадцать минут раньше, несмотря на строжайшее наставление приходить точно в назначенное время. И это была еще одна провинциальная привычка, от которой ей предстояло избавиться.
Дайнека сидела в просторной комнате, уставленной дорогой мебелью, со множеством красивых антикварных вещиц. Паркетный пол был застлан огромным ковром с кистями. По углам стояли высокие китайские вазы.
Как только хозяин дома освободился, они прошли в его кабинет. Для начала Яков Абрамович въедливо проэкзаменовал Дайнеку, потом с жалостью посмотрел на нее и вынес приговор, грассируя:
– Дело дрянь!
То, как он объяснял, учил и натаскивал, не поддавалось никакому описанию. Понимая, что поступление в университет теперь неизбежно, Дайнека усердно занималась.
И все было бы хорошо, если бы не одно тревожное обстоятельство.
На первом же занятии Яков Абрамович, проверяя диктант, склонился и как бы невзначай прижался к ней. Дайнека поежилась, но не придала этому значения. Уже через три занятия педагог, опять-таки совершенно случайно, жестикулируя, коснулся ее груди.
