Виктория Платова - Инспектор и бабочка
Наверняка.
Да нет же, это слишком громоздкий план, неизящный, он зависит от множества случайностей, даже от пары скандинавов. Вдруг им взбредет в голову выйти из номера прямо посреди ночи, по какой-то своей старческой надобности? В поисках стакана воды, в поисках снотворного, которое наверняка найдется на ресепшене; в поисках джукбокса с коллекцией виниловых ретропластинок с записями полузабытой звезды Жюльетт Греко. Да мало ли чего может сгенерировать усыхающий мозг, а Жюльетт Греко всегда нравилась деду Субисарреты. Именно она, ее длинные черные волосы отравляли детство маленького Икера почище воскресных месс. Ее было так много, и она была так вездесуща, со своим вкрадчивым голосом, что вполне могла сойти и за Деву Марию, и за Христа.
И сходила, вот ведь!..
Не факт, что волосы Жюльетт Греко всегда были длинными. Возможно, она иногда носила стрижку, как хрестоматийный Иуда, но Икер запомнил лишь черный водопад, украшающий обложку миньона с заглавной песней «Sans Vous Aimer»[4]. Особо грустной песню не назовешь, и не совсем ясно, страдает ли Жюльетт от чьего-либо отсутствия или относится к этому философски.
Как относиться к отсутствию Альваро, Икер еще не решил. Уж точно не философски: прежде чем исчезнуть, Альваро перестал походить на себя, занимался странными поисками, то и дело напускал туману, и – в течение суток – заменил один важный для себя город на другой, гораздо менее подходящий. Ясность — вот что необходимо Субисаррете. Ясность, а не туман. Хотя бы один точный ответ на любой из вопросов: где? зачем? какого черта? Один точный ответ, за который можно было бы уцепиться, как за толстый черный волос Жюльетт; как за одну из нитей, из которых соткан ковер нынешней тайной жизни Альваро Репольеса.
Как подозревает Икер – гораздо более затейливый, чем вытертые множеством ног и потерявшие цвет ковры в этом странном пансионе: растительный орнамент соседствует с геометрическим и свободно перетекает в него, как… жизнь перетекает в смерть.
Проклятье, ничего подобного здесь, в «Королеве ночи», не случилось и не могло случиться. Тем более с Альваро, взрослым тридцатипятилетним мужчиной. Способным постоять за себя. Впрочем… блондин с фотографии тоже выглядел мужчиной, способным за себя постоять. Что не помешало кому-то захлестнуть удавку на его шее.
Жизнь перетекает в смерть. Уже перетекла, о, да!..
Мысль о смерти тут же всплывает, стоит лишь Икеру подумать (не о блондине, что было бы понятно) об Альваро: всплывает и покачивается, как маленькая желтая резиновая уточка для ванной из Икерова детства. Эта мысль не вызывает у инспектора Субисарреты ничего кроме злости: почему он так легко согласился с тем, что c его лучшим другом произошло непоправимое? Почему не может отвязаться от прошедшего времени и то и дело притягивает его поближе – воображаемой струной от карниза?
Чтобы ей не воспользовался кто-то еще.
Но остается еще пистолет с глушителем, подушка, нож, сильнодействующие яды, каминная кочерга и еще множество внешне невинных предметов, в сердцевине которых таится смерть. Даже карандаши при соответствующих обстоятельствах можно использовать как орудие преступления. И лишь от мягких, легко расслаивающихся на отдельные листы блокнотов ждать подвоха не приходится.
Блокнот.
Ничего, что могло бы пролить свет на произошедшее, Икер в нем не обнаруживает: быстрые, иногда в одну линию, зарисовки. Предметы, люди, детали каких-то интерьеров, жанровые сценки. Ничего такого, что отличало бы именно этот блокнот от множества других блокнотов Альваро. От тех блокнотов, которые сопровождали его в Доломитовых Альпах. Ни одна надпись (а их множество) не подчеркнута, не обведена овалом, не венчается парой восклицательных знаков или хотя бы знаком вопроса. Ближе к концу встречается пара изображений кошек, но инспектор вовсе не так сентиментален, как официантка из «Старой подковы»: кошки никогда не трогали его сердце. Вот если бы в них было нечто необычное, как в бутылке из-под сидра, неожиданно ставшей домом для потерянных детей…
Но ничего необычного в кошках нет.
Это просто наброски. Зарисовки с натуры, вот и все.
Ближе к рассвету Икеру все же удается заснуть, но сон, в который он проваливается, никакого облегчения не приносит. Это не кошмар, как можно было бы предположить (до сих пор, несмотря на издержки профессии, Икеру ни разу не снились кошмары); хотя и к категории обычных снов Субисарреты он не относится.
Главный герой сна – желтая резиновая уточка из детства.
Но плавает она не в ванной – под сводами моста.
Икеру (во сне он стоит на мосту) нестерпимо хочется добраться до проклятой утки, он протягивает к ней руки и едва не касается ее, но… в самый последний момент она ускользает. Чтобы увеличиться в размерах до свободно парящего на водной глади тела.
Это – мужское тело.
Светловолосый блондин из залитых «Cuir Mauresque» воспоминаний хозяйки «Королевы ночи»; он же фигурировал на фотографиях, сделанных сыщиками из Брюгге. Правда, на фото крупным планом было изображено его лицо, теперь же Икер видит только затылок. И против брюгге-обыкновения, в волосах на затылке копошатся не морские черви – мотыльки. Те самые, что до сих пор жили в стеклянной плоти бутылки из-под сидра. И это вызывает в Икере чувство беспокойства, перерастающее в панику. Блондин и Альваро никак не связаны между собой, так почему ему кажется, что лежащий в воде человек, – его друг, Альваро Репольес?
Художник Альваро.
Уточка Альваро.
…За сон Икер расплачивается с фламандкой тридцатью евро вместо сорока («я не какая-нибудь хапуга, не думайте, милый мой»), и обещанием вернуться в «Королеву ночи» с невестой, если на него вдруг снизойдет откровение провести медовый месяц в Брюгге. Или, на худой конец, с хорошими вестями: пропавший друг нашелся. Еще одна хорошая для Икера весть состоит в том, что в следующий раз его ждут скидки в высокий туристический сезон («мы дорожим постоянными клиентами»). Что же касается дорожного саквояжа, – он будет ждать хозяина, уверяет фламандка, из него и нитки не пропадет.
…Альваро так и не нашелся.
Со времени бесплодного, хотя и познавательного визита в Брюгге прошло полтора года, и чувство потери несколько притупилось. А вместе с ним и чувство вины, которое поначалу так мучило Субисаррету: он сделал далеко не все, чтобы докопаться до истины. Он упустил что-то важное, он что-то забыл. Не задал кому-то важный вопрос, проглядел деталь, которая лежала на поверхности. Ухватись он тогда за нее, все могло сложиться иначе. Не для Альваро – для самого Икера с его обостренной жаждой ясности во всем.
Забыть – означало бы вернуться.
Но повода вернуться в Брюгге нет, его не было все полтора года. Лишь сон о чертовой утке, на поверку оказавшейся блондином Альваро, иногда возвращается. Не слишком часто, чтобы свести Субисаррету с ума, три или четыре раза в год, не больше. И в этом нет никакой периодичности, никакой закономерности. Разве что… Сон об утке-Альваро никогда не сопутствовал «Джаззальдии», не отравлял ее, и, как ни странно, закономерность прослеживается именно здесь. Вернее, никуда не девшаяся связь между Икером и Альваро. Его лучший друг знал, как трепетно инспектор относится к джазу, вот и не решается напоминать о себе.
Живой или мертвый – он проявляет чудеса такта.
Щепетильность, так будет точнее.
Сам же сон все время совершенствуется, обрастает фотографическими деталями. Мотыльки, копошащиеся в затылке, – больше не биомасса, какой она впервые предстала перед Икером в Брюгге. Теперь он в состоянии разглядеть особенности любого из них, он видит каждую особь в самых мелких подробностях. Наваждение подробностей так велико, что заставляет Икера обратиться к атласу насекомых (атлас нашелся у Иерая – судмедэксперта и энтомолога-любителя по совместительству). Там он находит всех обитателей затылка:
Deilephila Elpenor,
Laothoe populi,
Gipsy Moth,
Biston Betularia Carbonaria.
Совки, бражники, пестрянки – Икеру удалось идентифицировать даже бабочку «мертвая голова» (Acherontia Atropos), не опознанных не осталось.
Почти не осталось.
Ускользнула лишь одна, не найденная в семисотстраничном атласе, но именно она беспокоит Икера больше всего. Намного уступающая в размерах «мертвой голове» и не несущая на теле стилизованное изображение человеческого черепа, она тем не менее выглядит пугающе. Не сама по себе – как персонаж сна или (что будет точнее) – как вестник. Единственная из всего затылочного сообщества, кто воспроизводит звук. И этот звук – не шелест крыльев, и не язык, на котором бабочки общаются между собой.
Шепот.
Слишком невнятный, чтобы понять его. И слишком назойливый, чтобы вот так запросто от него отмахнуться. И нельзя упрекнуть Икера в том, что он пытается отмахнуться от шепота, совсем напротив: он напрягает все силы, чтобы услышать. Но ничего путного из стараний Икера не выходит, и ему остается лишь ждать очередного прихода сна: в надежде, что шепот перерастет во что-то более существенное.
