Михаил Литов - Почти случайное знакомство
Обзор книги Михаил Литов - Почти случайное знакомство
Литов Михаил
Почти случайное знакомство
Михаил Литов
Почти случайное знакомство
У Обросова был некий словно бы устав посещения Новоспасского монастыря. Приближаясь к нему, он всякий раз неизменно прокручивал в голове то соображение, что обитель несколько раз переносили с места на место, да и подвергалась она, бывало, опустошениям и поруганиям от врагов, а ныне стоит твердо и величаво над московской рекой. За тем, что такой он знает историю монастыря и таким, как сказано выше, видит его в современности, для Обросова, при всей его склонности к не слишком-то оптимистической философии, вырастала полная и безусловная убежденность, что не только сегодня и завтра он обнаружит Новоспасский в хорошо уже ему известном виде, но и в самом неизмеримо далеком будущем, когда он, Обросов, давно уж перейдет в иные миры, монастырь будет исключительно тем же великолепным видением, каким он предстает нынче перед ним с набережной. А подступал к обители Обросов почти всегда со стороны реки, что было, можно сказать, частью ритуала. Обросов был высокий и красивый человек, пожилой в несколько отличительном роде, поскольку не скорчился под грузом лет, как это водится, а имел даже прыть и бодрую поступь, хотя ступал на самом деле прежде всего с необычайной величавостью, иногда и как натуральный патриарх. Уверенность в будущем монастыря означала для него, в сущности, любовь к России и веру в нее, а также некий предлог помыслить о том, что слова и рассуждения о Святой Руси не надуманы, не вполне лишены под собой почвы.
Ходил в Новоспасский Обросов не каяться в грехах и не молиться и вовсе не в расчете попасть на службу, а если ему все же случалось оказаться в соборе, когда там возглашали и кадили, он почти не делал того, что полагалось, не выстаивал до конца и даже лоб крестил лишь по мере возникновения особой стихии желания, когда будто сама собой подымалась рука, а мог и не перекреститься или даже вовсе не склонить головы перед подошедшим священником. Об этих вещах Обросов не спешил задумываться. Когда он в неожиданном порыве вдруг крестился перед входом в храм, всегда странным образом у него вытягивался книзу подбородок, лицо вообще как-то перекашивалось, и он, слегка вытаращив и округлив глаза, взглядывал как бы из отражения в кривом зеркале. Отделаться от этого постоянно повторяющегося с ним происшествия, прекратить его, выровняться ему не удавалось, однако он об этом вовсе не беспокоился, и жизнь даже в минуту, когда с ним творилась эта странность, не казалась ему наваждением. Стоя в мощном соборе Преображения Господня, он между темно изукрашенными колоннами с удовольствием сознавал себя маленьким и смертным, как-то даже чересчур смертным, и каждый раз медленно развивал мысль, что подобный же дух древности и другие еще многие сходства встречал и в новгородской Софии, и во Владимире в Успенском соборе, и, кажется, в Ипатьеве, что в Костроме. Он стоял в этом великолепном соборе Новоспасского или бродил между колоннами, а думал о Порфирии Успенском, который где-то здесь похоронен, где-то здесь лежит в земле, исполнивший земной долг добросовестного и умного описания своих странствований по христианскому миру. И нравилось Обросову так думать, потому что это было гордо, было знанием, начитанностью, неким проблеском мудрости.
Обычно он сразу огибал собор и спускался в какой-то его тесный, но чистенький и свежий подвал, где была книжная лавка. У него, пожалуй, редкая прогулка по городу обходилась без того, чтобы он не высматривал книги, которые все стаскивал в свою квартиру, уже забитую ими. Жил Обросов возле Новодевичьего, т. е. в месте, иным из его знакомцев представлявшемся идеальным, сказочным, а иначе сказать, составлявшем предмет их мечтаний, и, выходя из дому, Обросов словно им на зависть сразу видел нервные очертания башен и колоколен монастыря. Он любил заходить к одному из соседей на верхний этаж и оттуда рассматривать уголок Москвы, каждый день, как ему казалось, претерпевавший некоторые изменения. Москва лихорадочно восстанавливалась и даже строилась, всячески приукрашалась. Обросов находил не совсем уже и аллегорией, что золото обозреваемых им оттуда, сверху, московских церквей весьма спешно и последовательно сливается в одну сплошную массу. Между тем он знал, что на восстановление всей этой златоглавости употребляется не всегда честный капитал, ибо дельцы увидели выгоду помещения денег в это дело, а если порой с какой-то даже искренностью ищут покаянного спасения души, так ведь попы, возглашающие и кадящие под сверкающими куполами, под изукрашенными сводами храмов, слишком часто больше думают о земных делах, о неких административных мерах, а не о небесном и потому лишены благородства. Личных знакомств с кем-нибудь из мысленно обличаемых им дельцов и попов Обросов не имел, но ему представлялось, что он достаточно знает историю церкви и понимает жизнь, чтобы именно в таком духе судить. В виде некоторого доказательства собственной правоты в его сознании то и дело всплывал образ Игнатия Брянчанинова, которого попы ненавидели и гнали за благородство и образованность, за одаренность, которых были лишены сами. Брянчанинов был личностью, а они не были, для Обросова же обнаружить и мысленно обласкать личность стояло главной задачей в изучении любой истории. Он верил, что Москва и, следовательно, вообще Россия - это не брожение наглых толстосумов и изысканно выряженных, румяных иерархов, Москва, Россия - не они, не эти социально приметные людишки, задавшиеся целью восстановить разрушенное, украситься, разжиться, растолстеть, обрести сытый и сонный покой, не они, а старец-бродяга Зосима, тайный монах Лосев, Даниил Переяславский, собиравший по дорогам тела умерших и сносивший их в скудельницу, Сергий Радонежский, слишком правильный, положим, в обрамлении создающих его образ житий, но и в самой этой правильности единственный, великий, неизмеримо нужный. Он не то чтобы действительно верил в это, а надеялся высказать подобное в виде некоего исповедания веры, когда его в должный час спросят, чем он занимался на земле.
Между тем жизнь продолжалась, и не видать было конца и краю вопросам и запросам, медленному и напряженному процессу познания. Однажды в книжной лавке Новоспасского монастыря сгибавшийся у полок с фолиантами Обросов услышал, как высокий, худощавый и задумчивый человек, уже не молодой, выживший долгие и вряд ли простые для него годы, спрашивает церковную историю Михаила Толстого. В задумчивости, а может быть, в сомнении, что ему посчастливится обрести эту книжку, как бы в неком грустном сознании безысходности своего положения незнакомец подался всем корпусом к торговавшей в подвале старухе, а затем, еще ничего не услышав в ответ, уныло потупился. Обросов не сомневался, что в этой лавке незнакомца не обрадуют и что вообще едва ли он где-либо найдет столь, видимо, необходимую ему книгу. У него не возникло безудержного порыва объявить этому человеку утешительную новость, что в его как раз власти дать ему сочинение графа, однако все же появилась и стала развиваться мысль, что тут, может быть, опять именно тот случай, который не следует упускать. В его жизни уже были упущенные возможности, касавшиеся людей, с которыми, кажется, имело смысл завести знакомство, и он хорошо помнил, как часто потом к нему возвращалось сожаление, что он этого не сделал. Это был как бы очаг маленькой боли в его душе. Так, в окрестностях Звенигорода ему некогда, уже давно, объяснил дорогу к тамошнему монастырю легкий, небольшой человек с тонкой бородкой и удивительно приятным лицом, а Обросов только выслушал и пошел в указанном направлении, впоследствии же много раз сокрушался и даже ударял кулаком в раскрытую ладонь, думая, что упустил в этом человеке отличного собеседника, а то и истинного друга. Вот и теперь что-то было в спрашивающем историю Толстого человеке, говорившее о сокровенных в нем дарах умственной и сердечной дружбы.
Обросов, уже менее внимательно рассматривая книги, отдался внутренней работе измерения, что есть он сам в сравнении с незнакомцем. Скашивал он глаза в сторону того и видел, что они примерно одного возраста и одного роста, одной печали перед бурей никчемной жизни, ломавшей вокруг них слишком много из того, что представляется им и им подобным основами правды и истины. Не о земном, а о небесном думают Обросов и этот незнакомец. Наверняка холост или разведен, живет в тесноте, заваленный книгами, почти без денег, в общем, почти все как у меня, рассудил Обросов. Но давать ли книгу? Он задумался о своем еще красивом, но все-таки безнадежно постаревшем и как будто потемневшем даже лице. Он знал, что, идя в толпе с заложенными за спину руками, умеет придавать себе по-настоящему строгий и неприступный вид. Дают ли такие свои книги незнакомцам? Он услышал тихий вздох, вырвавшийся из груди предполагаемого друга, и это означало, что из уст торгующей старухи тот услыхал отрицательный ответ. Незнакомец, шаркая старенькими туфлями, побрел к выходу, и Обросов в тупости менее чем принятого решения пошел за ним. Во дворе монастыря он сказал: