Айзек Азимов - Человек, который никогда не лгал
Обзор книги Айзек Азимов - Человек, который никогда не лгал
Айзек Азимов
Человек, который никогда не лгал
Когда Роджер Халстед появился на верхней ступеньке лестницы в день встречи клуба Черных Вдовцов (а встречались они раз в месяц, регулярно), за столом уже сидели юрисконсульт по вопросам патентов Авалон и писатель Рубин. Оба шумно приветствовали вошедшего.
Рубин сказал:
— Ты наконец дошел до той кондиции, когда можешь снова встречаться со своими друзьями, а? — Он побежал навстречу Халстеду, протягивая ему обе руки и широко улыбаясь, От этого его клокастая, спутанная борода встала торчком. — Ты где ж это пропадал? Почему не пришел на две встречи?
— Привет, Роджер, — произнес Джеффри Авалон, сияя улыбкой с высоты своего роста.
Халстед скинул пальто.
— Ну и холодина на улице! Генри, принеси-ка…
Генри, единственный официант, которого допускали к себе Вдовцы, уже протягивал ему бокал:
— Рад видеть вас вновь, сэр.
Халстед взял бокал, благодарно кивнув головой.
— Кто сказал, что нельзя дважды войти в одну реку? А вы знаете, что я надумал?
— Решил бросить математику и начать честную жизнь? — спросил Рубин.
Халстед вздохнул:
— Преподавание математики в младших классах средней школы — это один из самых честных способов зарабатывать деньги. Потому-то и платят за эту работу так мало.
— В таком случае, — произнес Авалон, слегка раскачивая бокалом из стороны в сторону, — труд свободного писателя — дело бесчестное, чистый рэкет?
— Ничего подобного! — запротестовал свободный писатель Рубин, мгновенно приходя в ярость.
— Так чем же ты надумал заняться, Роджер? — спросил Авалон.
— Я решил осуществить грандиозный проект, мечту всей моей жизни, — ответил Халстед. Над его бровями белым куполом вздымался крутой лоб без малейших следов волос, которые еще десять лет назад, возможно, обнаружить бы удалось. Впрочем, довольно густая растительность и сейчас покрывала его виски и затылок. — Итак, я собираюсь написать «Илиаду» и «Одиссею», но в форме лимериков.[1] Каждой из сорока восьми глав этих двух книг будет соответствовать один стишок.
Авалон кивнул головой:
— И что, уже есть результаты?
— До сих пор я бился над песнью первой «Илиады». Вот что у меня вышло:
Агамемнон и храбрый Ахилл
Как-то спорили что было сил.
Царь держал себя грубо.
Возмущенный сугубо,
С ним Ахилл этикет позабыл.
— Недурно, — сказал Авалон. — Даже очень недурно. Лимерик практически полностью передает суть и основное содержание песни. Правда, имя героя «Илиады» — Ахиллес, а не Ахилл. Точнее, даже…
— Такое произношение приведет к нарушению метра и рифмы в стихотворении, — возразил Халстед.
— Верно, — сказал Рубин. — Читатель наверняка решит, что две лишние буквы — опечатка, и ничего, помимо этого, из произведения не вынесет.
На лестнице возник запыхавшийся от быстрой ходьбы Марио Гонсало, профессиональный художник. На этой встрече ему предстояло быть хозяином.
— Кто-нибудь еще пришел?
— Кроме нас, стариков, никого, — ответил Авалон.
— Тот человек, которого я пригласил, вот-вот появится. Весьма любопытная личность. Он должен понравиться нашему Генри, ибо никогда в своей жизни не лгал.
Генри поднял одну бровь, доставая бокал для Марио.
— Только не надо уверять меня в том, что ты пригласил сюда дух самого Джорджа Вашингтона, — сказал Халстед.
— Роджер?! Очень приятно видеть тебя опять, Кстати! Джима Дрейка с нами сегодня не будет. Он вернул пригласительную карточку. Сообщил, что у него какое-то семейное торжество и он должен там непременно присутствовать. А моего гостя зовут Сэнд, Джон Сэнд. Я знаю его довольно давно, хотя и не очень близко. Чокнутый парень. Помешан на скачках и всегда режет чистую правду. Я сам слышал, как он это делает. Кажется, его добродетели на этом и заканчиваются. — Гонсало моргнул.
Авалон согласно закивал головой:
— Да, это настоящая заслуга. Однако, когда становишься старше…
— Уверен, нынешнее наше заседание будет интересным, — быстро добавил Гонсало с ясной целью предотвратить очередное пространное рассуждение Авалона. — Я рассказал ему о нашем клубе, о том, что в последние два раза перед нами тоже стояли весьма непростые головоломки…
— Головоломки? — воскликнул Халстед с внезапно проснувшимся любопытством.
— Ты член клуба и занимаешь в нем далеко не последнее положение, поэтому имеешь право быть в курсе. Но пускай лучше Генри все тебе расскажет. В обоих случаях главной фигурой оказался именно он.
— Генри? — Халстед оглянулся через плечо, не скрывая легкого удивления. — Они и тебя вовлекли в свои идиотские игры?
— Уверяю вас, мистер Халстед, я сопротивлялся, — ответил Генри.
— Он сопротивлялся! — не выдержал Рубин. — Да Генри на прошлых двух заседаниях показал себя истинным Холмсом! Он…
— Важно другое, — сказал Авалон. — Ты, Марио, мог выболтать лишнее. Что ты рассказал о нас своему приятелю?
— Как понять твои слова — «мог выболтать лишнее»? Я не Мэнни Рубир, тебе это известно? Я осторожно намекнул Сэнду, что мы — как священники в исповедальне. Мы все как один, держимся вместе, когда речь идет о тайнах. А он заявил, что хочет прийти к нам, потому что попал в беду и с ума сходит от безвыходности положения. Я ответил, что он может поприсутствовать на ближайшей встрече Вдовцов, поскольку мне предстоит быть на ней хозяином и я вправе пригласить одного человека. Да вот он и сам!
По ступенькам поднимался статный мужчина с толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Стройность его фигуры стала еще более очевидной, когда он снял пальто. Под шарфом оказался кроваво-красного цвета галстук, который словно светился, бросая багряные отблески на худое, необычайно бледное лицо этого человека. На вид ему было лет тридцать.
— Джон Сэнд, — произнес Марио, манерно представляя незнакомца.
Ему однако, пришлось прерваться: на лестнице послышалась тяжелая поступь Томаса Трамбелла, специалиста по уголовному праву. Через секунду раздался его громкий возглас:
— Генри! Виски с содовой для человека при смерти!
— Том, — обратился к нему Рубин, — если бы ты не прилагал такое количество усилий, чтобы непременно опаздывать на каждое заседание, то ты наверняка пришел бы сегодня чуть раньше.
— Чем позже я прихожу, — парировал Трамбелл, — тем меньше я слышу твоих глупых замечаний. Ход твоих мыслей никогда не принимал такого направления?
Когда наконец гостю был представлен и Трамбелл, все уселись по своим местам.
Меню на этот раз было составлено крайне небрежно: первым блюдом подавались артишоки. Естественно, видя такое положение, Рубин тут же пустился в пространные изложения правил приготовления подобающего соуса. Когда же Трамбелл заметил брезгливо, что единственным верным способом обращения с артишоками было бы опустить их в мусорный жбан возможно большего объема, Рубин сказал:
— Это справедливо в том случае, когда они поданы без надлежащего соуса.
Сэнд ел без всякого аппетита и оставил нетронутым не меньше трети своего безукоризненного бифштекса. Халстед, который имел склонность к полноте, кидал на этот кусок алчные взгляды. Его собственная тарелка опустела самой первой. Обглоданная кость и немного жира — вот и все, что в ней осталось.
Сэнд, по-видимому, заметил интерес Халстеда к недоеденному бифштексу и сказал:
— По правде говоря, я стараюсь не есть слишком много. Не позаботитесь ли вы о моем бифштексе?
— Кто? Я? Нет, премного благодарен, — угрюмо произнес Халстед.
Сэнд улыбнулся:
— Я могу быть с вами откровенным?
— Разумеется. Если вы внимательно слушали, о чем шла речь за этим столом, вы должны были заметить, что откровенность здесь в порядке вещей.
— Это хорошо. В любом случае я был бы с вами искренен, ибо правдивость — мой фетиш. Вы лжете, мистер Халстед. Конечно же, вы не прочь съесть остатки моего бифштекса и непременно бы так и поступили, будь вы уверены, что этого никто не заметит. Ведь так? Но общественные условности вынуждают вас лгать. Вам не хочется казаться жадным. Не хочется прослыть человеком, пренебрегающим элементарными нормами гигиены: на мясе, возможно, имеются частички слюны незнакомого вам человека.
Халстед нахмурился:
— Ну а если бы перед нами была обратная ситуация? Что тогда?
— То есть если бы на вашем месте был я?
— Да.
— Я не стал бы доедать ваш бифштекс исключительно из соображений чистоплотности, но и скрывать своих желаний тоже бы не стал. Едва ли не всякая ложь происходит от желания оградить себя от неприятностей: или же из страха перед общественными условностями. Я же полагаю, что ложь вряд ли может быть действенной формой защиты, А общественные установки меня не интересуют вовсе.
