Марина Серова - По секрету всему свету
Обзор книги Марина Серова - По секрету всему свету
Марина Серова
По секрету всему свету
Пролог
Москва, ноябрь 1920 года
Вдоль Пречистенки косым штрихом летели хлопья мокрого снега. Они ложились драным марлевым покрывалом на мостовую, тут же мешаясь с осенней грязью, путались в гривах извозчичьих лошадей, залепляли лица прохожих. Батюшки, ну и погодка!
Склонив голову в суконной беретке, навстречу ветру быстро шагала молодая женщина, одетая скромно, но не бедно. Она шла почти тем же самым маршрутом, по которому спустя несколько лет плелся за своим благодетелем бездомный пес Шарик, увековеченный Булгаковым. Однако многих вывесок из тех, по которым будущий Полиграф Полиграфович учился читать, еще не было: разгульный ветерок нэпа еще не наполнил наши паруса, унося прочь от мрачного острова под названием «военный коммунизм»…
Не доходя Обухова переулка, дама в беретке свернула в переулочек с оптимистическим названием Мертвый. Здесь ветер дул потише, а строй снежинок ломался, превращаясь в хаотичное броуновское движение. Но наша прохожая, едва оказавшись в Мертвом, почему-то замешкалась. Она нервно огляделась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, нырнула в подъезд обшарпанного дома. Через минуту из этого подъезда вышла баба, до самых глаз закутанная в платок, и застучала каблучками дальше по переулку. И только по стуку этих каблучков да еще по подолу шерстяной юбки, на который не хватило огромного «маскировочного» платка, можно было признать в этой чухонке недавнюю дамочку.
Шагов через сто, снова осмотревшись, она свернула в подворотню с прибитым над нею большим жестяным номером дома. Налево… Направо… Опять налево и — вниз по стертым ступенькам. Скрип двери… Толчею снежинок в порывах ветра сменил мрак зловонного коридора, холодного и сырого. Где-то в отдалении гремели кастрюли и переругивались два голоса, женский и мужской. Стараясь не стучать каблуками по дощатому полу, на цыпочках она прошла по коридору, толкнула дверь в самом конце — и только тут перевела дух.
— Мама?..
Никто ей не ответил. В крошечной комнатушке с низким потолком было почти совсем темно. Единственный источник света — печка-буржуйка — озарял неверными бликами железную кровать в углу, какой-то хлам… Потянув ноздрями воздух, женщина поморщилась: ничуть не свежее, чем в коридоре. Только, пожалуй, еще холоднее. С тревожно бьющимся сердцем она пробралась к кровати и опустилась на колени перед лежащей на ней старухой. Та была укрыта тряпьем до самого подбородка, обтянутого словно серым пергаментом.
— Мама, вы спите?.. О господи, вам совсем плохо!
Старуха пошевелилась и застонала. В щелочках ее глаз зажглись крохотные отсветы слабого пламени печи.
— Кто здесь?..
— Мамочка, это я, Мария! Простите ради бога, вчера никак не могла вырваться. Но вы лежите… Что, стало хуже? Господи, как же у вас холодно…
— Мари, доченька! — Старуха сделала попытку высвободить руку из-под своих покровов, но это ей удалось только с помощью дочери. — Ничего, ничего. Это я так… Просто… устала. Я очень рада тебя видеть, ma chere… милая Мари. Но тебе не надо приходить сюда так часто. Я беспокоюсь за тебя…
Рука с синеватыми прозрачными пальцами приподнялась, пытаясь дотянуться до щеки Марии. Дочь схватила ее обеими руками и, припав к ней губами, бережно опустила на кровать.
— Не говорите так, мама. Если бы вы знали, что я чувствую… из-за того, что не могу быть с вами! Особенно сейчас… Но так будет не всегда. Вы поправитесь, и мы что-нибудь придумаем, чтобы видеться чаще. Вы обязательно поправитесь, слышите, мамочка?! Я тут вам принесла хорошее лекарство, муж достал. Барсучий жир: говорят, помогает. И из продуктов кое-что…
Она рванулась было к саквояжу, который оставила у входа, но мать удержала ее:
— Спасибо тебе, дорогая. И мужу твоему передай мою благодарность. Слава богу, он порядочный человек, даром что из комиссаров…
— Он не комиссар, мама. Просто чиновник в Наркомземе. Правда, сейчас ваш зять занимает довольно высокий пост, и именно поэтому мы пока не можем устроить вас получше, но он обещал…
— Ах, какая разница, Мари! — слабо отмахнулась ее мать. — Раз служит Советам — значит, комиссар. Главное, он не самый плохой из них. Но речь сейчас не об этом. Присядь-ка, я должна сказать тебе нечто важное.
Не выпуская руку старухи, женщина примостилась на краешке кровати.
— Мари, дорогая моя, я скоро умру…
— Ах, мамочка, что вы такое говорите! Вы обязательно…
— Прошу тебя, выслушай, не перебивай!
Голос больной возвысился и неожиданно окреп, чего никак нельзя было предположить по ее виду.
— Я понимаю, как тебе нелегко это слышать. Но мы должны смотреть правде в глаза. Уже три дня идет кровь горлом, и ты лучше меня знаешь, что это значит.
— О, мама!..
Мария закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись. Старуха потянулась к ней, хотела что-то сказать, но вместо этого зашлась кашлем. Судорожно зажала рот какой-то грязной тряпкой… Дочь заметалась над ней, запричитала. Страшная сцена длилась несколько минут, потом приступ прошел.
Когда умирающая заговорила снова, ее голос звучал совсем тихо и глухо. Зато чахоточный румянец поборол трупную бледность щек и стал заметен даже в темноте каморки.
— Теперь ты все видишь сама, девочка моя. Не надо обманывать себя: осталось совсем немного… Я прожила хорошую жизнь, Мари, и ни о чем не жалею. Я была счастлива с твоим отцом — да упокоит господь его душу… Мы родили хороших детей. Скоро я встречусь там… с графом Андреем и Николенькой, твоим братом. Об этом только и молю Всевышнего. Теперь уже скоро, милая Мари…
Синие губы исказило подобие улыбки. Дрожащая рука скользнула по волосам дочери, сбив назад суконный беретик.
— Нет, моя дорогая! Я солгала тебе. Не верь, что твоя мать ни о чем не жалеет. И что она молится только об усопших… Моя последняя и самая горячая молитва — о тебе, доченька! И… о той жизни, которую ты носишь под сердцем. Я давно хотела повиниться перед тобой… Тогда, в восемнадцатом, я сказала тебе… Помнишь? Страшные, злые слова… Ты прости меня, Мари! Пожалуйста, если можешь…
— Мамочка, не надо об этом сейчас! Что вы…
— Нет, надо! Пойми, другого времени у нас не будет. Мне все труднее говорить, а я еще не сказала самого главного. Я кричала тебе тогда, что прокляну, если ты уйдешь с ними. И что твои отец и брат тоже прокляли бы тебя, будь они живы. Но на самом деле, Мари, я так не думала. Никогда! А сейчас — тем более. Ах, что я говорю… «Сейчас»! Что такое это «сейчас», ma chere Мари?! Разве с тех пор, как ты училась в Смольном институте, прошло всего шесть лет? Прошли столетия, эпохи… Мир перевернулся, моя милая, и мы все — только осколки разбитого вдребезги. Не склеишь… Должно быть, мы и в самом деле жили как-то не так, не замечая страданий вокруг нас. Теперь-то, когда я провела в этой дыре много долгих часов в ожидании смерти, у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом. Быть может, если б я поняла это раньше, и другие тоже, наша жизнь сложилась бы совсем иначе, и не было бы всех этих ужасов…
Графиня помолчала, восстанавливая сбившееся дыхание: столь продолжительные монологи были ей уже не под силу.
— А вот ты поняла это, моя девочка. Тебе хватило смелости войти в эту новую жизнь. Пока еще хаотичную, страшную, но, быть может, не лишенную смысла?.. Не знаю, милая Мари, я уже ничего не знаю! Но я страстно, всеми оставшимися у меня силами желаю тебе счастья, слышишь?! Наклонись ко мне… Твоя мать благословляет тебя, Мария! Тебя и твоего будущего ребенка. Ты любишь этого человека, своего мужа, — это главное… Уверена, что твой покойный отец поступил бы так же. Дай вам бог!
— Спасибо, мама. Дорогая моя… Вы бы отдохнули, не надо больше говорить. Согреть вам чаю? Я вас сейчас покормлю.
— Нет-нет, я не голодна. Я отдохну. Отдохну… Ты не тревожься, доченька. Но я еще не закончила. Осталось одно — последнее… Мари… Видишь там, за печкой, крысиную нору?
— Да, вижу…
Дочь смотрела на старуху с удивлением и ужасом: ей показалось, что больная уже не в себе.
— Пожалуйста, просунь туда руку и сдвинь половицу — она легко сдвигается, если подцепить сбоку. Только сначала топни ногой, а то эти крысы совсем обнаглели.
— Что вы, мамочка, зачем?!
— Сделай как я прошу — сама увидишь.
Послушная дочь протиснулась за буржуйку и проделала все в точности так, как просила ее мать. Когда она вернулась к постели умирающей, в руках у нее была маленькая коробочка из-под леденцов монпансье — давно забытый образ из петербургского детства с Летним садом и кондитерскими на Невском…
— Что это?
— Открой.
Внутри оказалось что-то, завернутое в шелковую материю, в которой Мария с замиранием сердца узнала ткань платья, сшитого к ее первому балу. Боже мой, когда ж это было?.. Дрогнувшей рукой она развернула тряпицу — и не смогла сдержать сдавленный крик. Зажала себе рот рукой и без сил опустилась на кровать: ноги сразу стали ватными…
