Барбара Вайн - Правила крови
Обзор книги Барбара Вайн - Правила крови
Барбара Вайн
Правила крови
Ричарду и Патрисии,
лорду и леди Эктон,
с любовью и благодарностью
1
Кровь — вот что будет главной темой. Я принял это решение еще раньше, чем начал писать книгу. Кровь в метафизическом смысле, как средство передачи наследуемого титула, и кровь как переносчик наследственного заболевания. Теперь мы говорим о генах. Но не в XIX веке, когда родился, вырос и, если можно так выразиться, достиг величия Генри Нантер. В те времена говорили о крови. Хорошая кровь, плохая кровь, голубая кровь, это в крови, хладнокровно, кровавая драма, кровь не водица, кровавые деньги, кровное родство, плоть и кровь, написано кровью — список идиом поистине бесконечен. Интересно, которые из них можно применить к моему прадеду?
Я не уверен, что он мне понравился бы, хотя до сих пор мне казалось важным условием испытывать симпатию — или, по крайней мере, восхищение и уважение — к человеку, биографию которого я пишу. Возможно, на этот раз достаточно всего лишь интереса. А поддерживать его будет не трудно. Я решил описать жизнь Генри только потому, что обнаружил: он девять лет содержал любовницу, а когда умерла его невеста, женился на ее сестре (кстати, подарив ей то же самое обручальное кольцо).
Разумеется, я знал — как и все мы, — что он был выдающимся врачом, известным в свое время специалистом по заболеваниям крови, лейб-медиком королевы Виктории. Мне было известно, что за его заслуги Виктория даровала ему звание пэра, унаследованное мною, и что место в Палате лордов он занял в 1896 году. Я знал, что у него было шестеро детей, в том числе отец моего отца, а умер он в 1909-м. Но, несмотря на прижизненную славу, знакомство с Дарвином и дружбу (судя по упоминаниям в письмах) со многими известными людьми, в том числе с Т. Г. Хаксли[1] и сэром Джозефом Базалгеттом[2], а также на то, что он был первым доктором медицины, получившим наследуемый дворянский титул — великий хирург Джозеф Листер удостоился этой чести годом позже, — я не рассматривал его как первого кандидата на жизнеописание. Первым у меня значился Лоренцо да Понте, либреттист Моцарта. Прелюбопытнейшая личность: лишенный духовного сана священник, политический диссидент, дамский угодник, владелец магазина и винокурни, профессор музыки Колумбийского университета. Работа над его биографией могла привести меня в Италию или даже в Вену, но я с сожалением отказался от нее. У меня недостаточно знаний в области музыки. А потом пришло письмо от моей сестры.
Наша мать умерла в прошлом году. Саре пришлось — как говорит моя жена, эта обязанность всегда ложится на плечи женщин — разбирать ее личные вещи и решать, от чего следует избавиться, а что сохранить. Среди вещей обнаружилось письмо нашему дедушке от нашей двоюродной бабушки Клары. Сара подумала, что оно меня заинтересует. Она даже написала: «Раз уж ты отказался от автора “Женитьбы Фигаро”, то почему бы не заняться прадедом?» Я никогда прежде не видел писем Клары — откуда? — но у меня сложилось впечатление, что она вела обширную переписку. Наверное, в свое время моя мать занималась тем же, чем теперь моя сестра — разбирала вещи тестя, вернувшегося из Венеции, чтобы умереть дома, — и наткнулась на письмо, которое просто забыли выкинуть.
Тот факт, что Клара, четвертая и самая младшая дочь, называет его не «отцом», не «папой», не «папочкой», а «Генри Нантером», несколько смущает и беспокоит меня, но в то же время будоражит воображение. Странно, правда? Старая дева, как выражался мой отец, не очень образованная, тихо и незаметно жившая в Лондоне, никогда в жизни не работавшая и умершая в возрасте девяноста девяти лет, пишет брату об отце в таких выражениях, словно это просто знакомый, который не вызывает у нее особой симпатии. Ее письмо датировано началом 1966 года и, должно быть, отправлено в Венецию. Вот что писала Клара:
Ты всегда отзывался о Генри Нантере как о своего рода столпе общества, носителе высокой морали и все такое прочее. В отличие от тебя самого, как ты выражался. Я знаю, что ты не любил его точно так же, как и все остальные, за исключением бедного Джорджа. Ты скажешь, что если он и был равнодушным отцом и домашним тираном, то во времена нашего детства это считалось нормой. Но известно ли тебе, что он много лет содержал любовницу в доме на Примроуз-Хилл? Я уверена, ты не знаешь, что он был помолвлен с маминой сестрой Элинор, которую убили в поезде. Мы все слышали историю о поезде, но ни мама, ни Генри Нантер никогда не рассказывали, что сначала он был помолвлен с Элинор, а когда она погибла, женился на маме. У них — или у него — были какие-то причины скрывать это. Генри Нантер совершал и другие чудовищные, совершенно непозволительные вещи, но я не хочу рассказывать это в письме. Если тебе интересно, спроси меня об этом, когда приедешь домой в августе, и мы подробно поговорим. Но, мой дорогой Алекс, тебе не понравится то, что ты услышишь…
Состоялся ли их разговор и узнал ли мой дед, что это были за чудовищные вещи? В любом случае, он ничего не рассказал моему отцу — или мой отец мне. Дед умер, не успев вернуться домой. В июле месяце. Но это письмо меня заинтересовало. Сара была права. С тех пор я собирал все, что связано с Генри Нантером. К счастью, он явно хотел, чтобы его «жизнеописание» когда-нибудь появилось, и оставил после себя дневники, письма и собственные работы, словно хотел помочь будущим биографам. Однако совершенно очевидно, что он позаботился включить в эти материалы лишь то, что выставляло его верхом совершенства. И разумеется, в них не оказалось ни одного листка бумаги, фотографии или строчки, которые могли бы прояснить, на что именно намекала Клара.
Я в доме один. Дом пуст — как всегда в это время по будням. Джуд в своем издательстве в Фулхэме, где она теперь работает, а Лорейн, она убирает у нас в доме, ушла час назад. Я сижу в своей студии на Альма-сквер и работаю за столом, который раньше использовался в качестве обеденного. Это большое и массивное сооружение красного дерева шесть футов в длину и три фута в ширину, его поверхность усеяна блеклыми пятнами и черными кругами в тех местах, где мы с Джуд ставили тарелки, ошибочно полагая, что другой, накрывая на стол, не забыл положить войлочную подкладку под скатерть. Подобно большинству наших знакомых, мы перестали устраивать званые обеды, и поэтому я «экспроприировал» (по выражению моей жены) обеденный стол и перетащил его сюда.
Письменные столы недостаточно велики. Они предназначены для кабинетов руководителей, имеющих секретарей. На обеденном столе помимо компьютера и принтера поместились: «Малый оксфордский словарь», тезаурус Роже, стопка распечаток (практически бесполезных) из медицинских сайтов в Интернете, несколько груд скопированных страниц из медицинских пособий, сами медицинские пособия, труд Баллока и Филдса «Сокровища человеческой наследственности», записная книжка Генри, три коробки с его письмами, три книги из Лондонской библиотеки (кстати, я замечаю, что их нужно вернуть сегодня) и набросок генеалогического дерева, нарисованный мной самим и полный пробелами. Моя ветвь, начинающаяся с дедушки Александра и заканчивающаяся на данный момент моим сыном Полом, представлена точно и подробно. Тут и младший брат деда Джордж, умерший в одиннадцатилетнем возрасте, и его четыре сестры, Элизабет, Мэри, Хелена и Клара, хотя я пока не знаю имен их мужей, детей и, конечно, внуков, и мне еще предстоит заняться их поисками.
Кроме всего этого, здесь же находятся пятьдесят два блокнота в кожаных переплетах разного цвета, формы и размера — Генри начал вести дневник, когда ему исполнилось двадцать один, а бросил за год до смерти, — написанные им книги, альбомы с фотографиями и несколько разрозненных снимков. На столе также сложены письма о нем и письма, в которых упоминается его имя.
Он был одержим кровью. Интересно, почему? Генри писал о крови не только книги, но и секретные записки — странные очерки, которые при жизни, по всей видимости, он никому не показывал. Они были в блокноте с обложкой из черного муара. Одна из заметок — вот она, верхняя в красной коробке, но, как и все остальные, без даты — начинается так:
Я часто спрашивал себя, почему она должна быть красной, и задавал этот вопрос другим. Среди данных мне ответов был такой: «Потому что такой ее создал Господь». Если бы я никогда ее не видел, но знал о ее существовании, о присутствии в человеческом теле и функции, которую она выполняет, то предполагал бы, что она коричневая — светлая, желто-коричневая. Но она красная, чистого алого цвета, как растущие в полях маки, эти цветы я помню с детства. Одна из моих дочерей — любопытная, как все дети, — спросила, какой у меня любимый цвет. Я без колебания ответил ей: красный. Не помню, чтобы я растерялся, стал размышлять над этим вопросом, хотя никогда раньше об этом не задумывался. Мои губы естественным образом сами выговорили слово «красный», и, произнося его, я понимал, что говорю чистую правду. Мой любимый цвет — красный. Никто не знает, почему кровь красная, хотя нам известен ее состав, а также пигмент, придающий ей этот цвет. На мой взгляд, пролитая кровь прекрасна, и я абсолютно не понимаю тех, кто при виде ее морщится или даже падает в обморок.
