Дик Фрэнсис - По рукоять в опасности
Обзор книги Дик Фрэнсис - По рукоять в опасности
Дик Френсис
По рукоять в опасности
ПЕСНЬ НА СМЕРТЬ БЁДЫ
Перед своей кончиной никто не бывает настолько мудр, чтобы задуматься над тем, какой приговор — милостивый или беспощадный — будет вынесен его душе после смертного часа.
ГЛАВА 1
Не думаю, чтобы мой отчим, умирая, хотел захватить меня с собой туда, откуда не возвращаются. И не его вина, что я едва не последовал за ним.
Мать прислала мне почтовую открытку. Я прочел ее, уже выходя из почтового отделения маленькой деревушки, куда приезжал раз в две недели забрать пришедшую на мое имя корреспонденцию. Открытка пролежала, ожидая меня, почти десять дней. Среди прочего там было написано: «Наверное, мне следует сообщить, что у твоего отчима был сердечный приступ».
Вряд ли наши отношения с отчимом можно было назвать сердечными, но известие о его болезни огорчило меня. Я вошел в магазин, торгующий всякой всячиной, и попросил позволения у хозяина позвонить в Лондон.
— Вы заплатите как обычно, мистер Кинлох?
— Разумеется.
Хмурый старик Дональд Камерон поднял перемычку прилавка, открывая мне доступ к его собственному, ревностно охраняемому аппарату, укрепленному на стене. Предусмотрительно установленный снаружи телефон общего пользования из-за варварского обращения с ним чуть ли не каждые полчаса ломался, поэтому старый Дональд предлагал внушающим доверие клиентам воспользоваться его собственным аппаратом. За эту услугу он брал драконовскую плату, отчего я, грешным делом, подозревал, что не кто иной, как сам старик, и выводил регулярно из строя менее прибыльную технику за дверьми своего заведения.
— Мама? — спросил я, как только меня соединили с Лондоном. — Это Ал.
— Александр, — автоматически поправила она, е одобряя моей аббревиатуры. — Ты из Шотландии?
— Да. Как там старина?
— Твой отчим, — с оттенком упрека в голосе произнесла она, — отдыхает.
— Э-э-э... где? В госпитале? Или в лучшем мире?
— В постели.
— Так он жив?
— Конечно, жив.
— Но твоя открытка...
— Ничего страшного не случилось, — холодно сказала мать. — У него были какие-то боли в груди, поэтому он неделю провел в клинике. Но сейчас уже дома.
— Может, мне лучше приехать? — из вежливости спросил я. — Тебе нужна помощь?
— За ним ухаживает фельдшер, — ответила мать.
Мне иногда казалось, что несокрушимое хладнокровие моей матери проистекает из неподдельного дефицита эмоциональности. Я никогда не видел ее плачущей, даже в тот день, когда ее первый муж, мой отец, погиб в результате несчастного случая на охоте. Для меня, тогда семнадцатилетнего, внезапная смерть отца явилась сильным потрясением. Мать же не пролила ни слезинки и требовала, чтобы я держал себя в руках.
Через год, оставаясь невозмутимо спокойной даже во время церемонии бракосочетания, она вышла замуж за Айвэна-Джорджа Вестеринга, баронета, владельца пивоваренного завода, одного из столпов Британского Жокейского Клуба. Мой отчим не был деспотичен, он даже отличался щедростью и широтой натуры. Вот только моего образа жизни он не одобрял. Поэтому я и он были не более чем вежливы друг с другом.
— Как он чувствует себя сейчас? — спросил я.
— Ты можешь приехать, если хочешь, — сказала мать. — Как сам решишь, — добавила она как бы между прочим.
Мать держала себя в руках и говорила ровным голосом, но в ее словах слышалась непривычная для меня просительная интонация.
— Я буду завтра, — твердо сказал я.
— Ты уверен?
Она ничем не выдала своей радости или облегчения.
— Уверен.
— Очень хорошо.
Я сунул деньги за телефонный разговор в протянутую ладонь Дональда и вернулся к своему видавшему виды четырехколесному другу. Меня вполне устраивала его исправная коробка передач, надежные тормоза и немного краски, сохранившейся на тонких металлических боках. В данный момент джип ждал меня, груженный двухнедельным запасом продовольствия, большим баллоном бутана, аккумулятором, а также тремя коричневыми картонными коробками, заполненными предметами, необходимыми для моего ремесла.
Я занимался тем, что писал картины, а жил в старой развалюхе — давно заброшенной пастушьей хижине, стоявшей на открытом ветрам горном плато. Я отрастил волосы до плеч и в свободное от творчества время играл на волынке. Мои многочисленные и весьма благородные родственники считали меня чудаком.
Одни рождаются чудаками, другие ими становятся, третьи притворяются ими. Каждому свое.
Бедный Александр. Заниматься какой-то чепухой с красками! И добро бы еще писал маслом — так нет. Он пишет какими-то ужасными, пошлыми акриловыми красками!
Если бы Микеланджело мог писать акриловыми красками, он, по-моему, был бы рад этому. Акриловые краски дают художнику бесконечное богатство возможностей и никогда не блекнут. Они на целые мили опережают масло.
Будучи двадцатидевятилетним сыном четвертого (покойного) сына графа и имея трех дядюшек, четырех тетушек и двадцать кузенов и кузин, я не рассчитывал на наследство. Но банальной охоте за пропитанием все-таки предпочел уединенные занятия живописью.
Бедный смешной Александр!
Я выплатил моему дядюшке (нынешнему графу, которого мы, его родные и близкие, между собой звали «Сам») нечто вроде ренты за ту развалюху, в которой он разрешил мне обитать в его владениях. Целый год я по его заказу и выбору малевал главным образом «портреты» лошадей и собак. Меня это, впрочем, не тяготило. Я с удовольствием угождал дяде Роберту.
Сидя в своем стареньком джипе в то сухое, пасмурное и прохладное сентябрьское утро, я занимался тем, что вскрывал и читал адресованные мне письма и писал ответы на них. Кроме писем, тут было два чека за проданные картины. Эти чеки я отправил в банк. Пришел на мое имя также заказ из Америки на шесть больших картин, которые надо было сделать, как говорится, вчера.
Смешной, сумасшедший Александр при всей его странности в действительности преуспевал, не распространяясь, впрочем, об этом.
Покончив с разбором бумаг и отправкой писем, я повел свой джип на север, сначала по усыпанной гравием равнине, за которой следовал долгий подъем по привычному для меня бездорожью. В конце этого подъема не было ничего, кроме моего безымянного дома в горах Монадлайат. «Между озером Несс и Авимором» — так я обычно объяснял, где искать мой дом, и не видел в этом ничего неладного.
Что ни говори, а тот, кто когда-то давным-давно выстроил эту хижину, удачно выбрал место для нее. Задней стеной она опиралась о гранитную стену, защищавшую домик с севера и востока, благодаря чему зимние вьюги проносились над ним, не занося снегом. Спереди же находилось что-то вроде небольшого каменистого плато, которое круто обрывалось вниз, открывая вид на просторные долины, холмы и дорогу далеко внизу.
С этой дорогой, служившей мне напоминанием о внешнем мире, было связано одно неудобство: с нее было видно мое жилище и слишком уж часто у порога появлялись пешие странники с рюкзаками, в шортах, туристских башмаках на толстенной подошве. Они, казалось, были рады поделиться со мной своей неиссякаемой энергией. Наверное, нигде в мире не осталось больше уголка, недоступного для их вездесущих ног.
В день получения почтовой открытки от матери, вернувшись к себе, я застал возле хижины четырех таких субъектов, без всякого стеснения сующих повсюду свои носы. Мужского пола. В очках. В синих, красных, оранжевых куртках. На спинах — рюкзаки. Говорят по-английски. На диалектах.
Давно миновали те дни, когда я предлагал путникам чай, отдых и приятную беседу. Раздраженный чужим вмешательством в мое уединение, я въехал на плато, остановил джип и, вынув ключ из замка зажигания, направился к своему парадному (и единственному) входу.
Эти четверо прекратили бесцеремонное разглядывание моих владений и выстроились в ряд, загородив дорогу.
— Внутри никого нет, — произнес один из них. — Все заперто.
— Что вам угодно? — спросил я, стараясь оставаться невозмутимо спокойным.
— Это он тут живет, — сказал кто-то из них.
— Может, он самый, — отозвался другой.
Я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. От них исходила какая-то смутная угроза. Они не испытывали ни малейшей неловкости, свойственной людям, вынужденным злоупотреблять чьим-то гостеприимством. И не собирались уступать мне дорогу. В глазах — ни тени заискивающей учтивости, ни намека на дружелюбие — одна недобрая сосредоточенность.
Я остановился и спросил еще раз:
— Что вам угодно?
— Где это? — спросил тот, что заговорил первым.
У меня вдруг возникло сильное желание прекратить разговор и обратиться в бегство. Потом я жалел, что не последовал совету своего инстинкта, но сразу как-то непросто было осознать, что эти туристы с ободранными коленями и обветренными лицами по-настоящему опасны.
