Ксеноцид - Кард Орсон Скотт

– Валентина, – сказал он, заметив женщину.

– Нам нужно поговорить, – перебила та его.

Мужчина провел ее в дом, представил ее жене, Жаклине: кожа такая черная, что чуть ли не синяя, смеющиеся глаза, великолепная широкая улыбка, столь радостная, что хотелось бы в ней утонуть. Жаклина подала лимонад, холодный будто лед, кувшин сразу же запотел на утренней жаре. Потом она тихонечко вышла.

– Можешь остаться, – предложила ей Валентина. – Это вовсе не личное.

Но та не хотела. У меня много дел, объяснила она и вышла.

– Я давно уже хотел с тобой встретиться, – заявил Ольхадо.

– Я никуда не уезжала.

– Ты была занята.

– Здесь у меня нет никаких занятий.

– Есть. Те же самые, что и у Эндрю.

– Ладно, в конце концов мы встретились. Я интересовалась тобой, Ольхадо. Или ты предпочитаешь свое настоящее имя, Лауро?

– В Милагре тебя зовут так, как называют другие. Когда-то я был Суле, от своего второго имени – Сулейман.

– Соломон мудрец.

– Но когда потерял глаза, стал Ольхадо. И уже на всю оставшуюся жизнь.

– Наблюдаемый.

– Да, слово «Ольхадо» может означать и это. Пассивный оборот от «olhar». Только в моем случае это означает – «мужик с глазами».

– И так тебя зовут.

– Жена обращается ко мне: Лауро, – ответил он. – Дети называют папой.

– А я?

– Мне все равно.

– В таком случае, Суле.

– Уж лучше, Лауро. «Суле» заставляет меня чувствовать так, будто мне снова шесть лет.

– И еще напоминает то время, когда ты видел.

Мужчина рассмеялся.

– Но я и сейчас вижу. Очень хорошо вижу.

– Так утверждает Эндрю. Потому-то я к тебе и пришла. Узнать, а что ты видишь.

– Ты желаешь, чтобы я воспроизвел для тебя какую-нибудь сцену? Нечто, произошедшее в прошлом? В компьютере есть все мои любимые воспоминания. Могу подключиться и показать тебе все, чего только пожелаешь. Например, есть у меня и первый приход Эндрю в этот дом. Имеется и парочка самых шикарных семейных скандалов. Или ты предпочитаешь общественные торжества? Инаугурационные речи всех бургомистров, начиная с того дня, как я получил эти глаза? Люди даже приходят ко мне по своим подобным делам: кто во что был одет, кто чего сказал. Мне частенько даже трудно переубедить их, что глаза мои записывают только изображение, никакого звука. Они же считают, что я – ходячий голографический магнитофон и обязан записывать абсолютно все, ради их развлечения.

– Я не хочу смотреть на то, что ты видал. Мне хочется знать, о чем ты думаешь.

– Ты и вправду желаешь этого?

– Да, желаю.

– Лично я собственных мнений не высказываю. Ни о чем, что тебя интересует. От всех семейных споров держусь подальше. Как всегда.

– И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.

– Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.

– Вовсе и не трудно, – возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку:

– Я это представляю так, что у тебя не было достаточно ума, чтобы сравниться с остальными.

– Ты абсолютно права, – согласился Ольхадо. – Ума у меня ровно столько, что хватает только лишь на изготовление кирпичей.

– Правда? – удивилась Валентина. – Но ведь ты кирпичей не делаешь.

– Совсем наоборот. Делаю сотни штук в день. А раз все пробивают дыры в стенах, чтобы построить часовню, то вскоре у меня дела пойдут как по маслу.

– Лауро, – перебила его Валентина. – Ведь ты сам кирпичи не делаешь. Это рабочие твоей фабрики делают кирпичи.

– А я, их начальник, разве не принимаю в этом участия?

– Кирпичи производят кирпичники. А ты производишь кирпичников.

– Совершенно верно. Но в основном произвожу усталых кирпичников.

– Но ведь ты делаешь и другие вещи, – заметила Валентина. – Детей.

– Так, – согласился Ольхадо и впервые за все время их разговора по-настоящему расслабился. – И это тоже. Понятное дело, у меня имеется партнерша.

– Великолепная и очень красивая женщина.

– Я искал совершенства, а нашел кое-что лучшее. – И это не было шутливым примечанием. Ольхадо говорил совершенно серьезно. Ворчливость куда-то исчезла, вместе с ней и напряженное внимание. – У тебя ведь тоже есть дети. Муж.

– Хорошая семья. Возможно, почти такая же хорошая, как и у тебя. В нашей только нет идеальной матери, но дети как-то с этим справляются.

– Из того, что рассказывал о тебе Эндрю, ты самый замечательный человек, когда-либо живший.

– Эндрю любит подольстить. И мог рассказывать такие вещи, потому что меня тут не было.

– Теперь ты здесь, – сказал Ольхадо. – Зачем?

– Так складывается, что миры и расы раменов очутились в поворотной точке. А события пошли тем путем, что их будущее в значительной мере зависит от твоей семьи. У меня нет времени подробно перечислять тебе все… У меня нет времени на то, чтобы понять семейную динамику: почему Грего всего за ночь превратился из чудовища в героя, как у Миро одновременно могут иметься амбиции и самоубийственные склонности, почему Квара готова пожертвовать pequeninos ради десколады…

– Спроси у Эндрю. Он понимает их всех. Мне это никогда не удалось.

– Эндрю сейчас переживает свой собственный маленький ад. Он чувствует себя ответственным за все происходящее. Он хотел, чтобы все было как лучше, но Квимо мертв. Твоя же мать и он соглашаются лишь в одном: что это именно он в какой-то мере виновен в этом. Уход твоей матери сломил его.

– Знаю.

– Я понятия не имею, как его утешить. Или – даже чего более желать в качестве любящей сестры: чтобы Новинья вернулась в его жизнь, либо покинула его навсегда.

Ольхадо пожал плечами. К нему вернулась его брюзгливость.

– Тебя и вправду это не волнует? – спросила Валентина. – Или же ты просто решил не волноваться?

– Возможно, что раньше я именно так решил, но теперь – уже и вправду не волнует.

Хороший собеседник должен знать, когда ему замолкнуть. Валентина ждала.

Только Ольхадо и сам умел ждать. Валентина чуть ли не отказалась от собственного намерения, чуть что-то не сказала. Она даже думала о том, а не согласиться ли с поражением и просто уйти.

Но он не выдержал и отозвался.

– Когда мне заменяли глаза, то удалили слезные железы. Обычные слезы помешали бы действию используемых смазок.

– Смазок?

– Это такая шутка, – объяснил Ольхадо. – Я всегда кажусь абсолютно холодным, потому что в моих глазах никогда нет слез. И людям не удается прочесть выражения моего лица. Это забавно. Обычные глазные яблоки не меняют формы, чтобы выразить что-либо. Торчат себе на месте. Понятное дело, глаза бегают… поддерживают визуальный контакт, глядят вверх или вниз… но ведь мои глаза делают то же самое. Они движутся с идеальной симметрией, всегда направляются в ту сторону, в которую я гляжу. Но люди не выдерживают их взгляда. Потому всегда отводят глаза. Они не видят выражения на моем лице. Вот и думают, что на нем выражения не бывает. А глаза у меня режут, краснеют и припухают, как будто бы я плакал, если бы у меня еще были слезы.

– Другими словами, ты все еще принимаешь близко к сердцу.

– Я всегда все принимал близко к сердцу. Иногда мне казалось, что один только я что-либо понимаю, хотя, чаще всего, мне и в голову не приходило – что же именно. Я отступал и просто наблюдал. Я никогда не принимал чью-либо сторону в семейных ссорах, следовательно, видел все гораздо объемнее других. Я видел структуру сил. Мать: абсолютное доминирование, хотя Марсао бил ее, когда был зол или же пьян. Миро, верящий, что бунтует только против Марсао, хотя всегда выступал против мамы. Подлость Грего: таким образом он справлялся с собственными страхами. Квара, по своей натуре идущая поперек, делала лишь то, чего, по ее мнению, абсолютно не желали люди, с мнением которых она хотела считаться. Эля, благородная мученица… кем бы она стала, если бы не могла страдать? Набожный, справедливый Квимо нашел себе отца в Боге, посчитав, что самый лучший отец это невидимый и никогда не повышающий тона.