Георгий Миронов - Анаконда
Точно так же, как Хозяйка скользнула равнодушным взглядом по лицу Патрикеева, так и он скользнул своим взглядом по красивому лицу Ирины Юрьевны. При этом вспоминала, механически глотая «Брют»: глаза Патрикеева, одного из крупнейших знатоков древнерусских драгоценностей, автора монографии «Драгоценные камни в ювелирном искусстве Древней Руси», остановились на ее броши!
«Сука буду, он засек брошь!»
Такими словами Ирина Юрьевна даже мысленно не пользовалась, хотя, обращаясь с Мадам и другими своими помощницами и соратницами, в недавнем прошлом комсомольскими активистками и «сиделицами» мест не столь отдаленных, слова такие знала и давно перестала морщиться, когда при ней ими пользовались.
Сама удивилась, как это, пусть и мысленно, овладела лагерным жаргоном.
Но удивление это тут же отступило в сторону. Его заслонила тревога, переходящая отнюдь не плавно, а резко, с обильным выделением пота на лице, под мышками и на ладонях, в состояние паники, страха, ужаса!
Она не знала истории броши. Но, инстинктивно подозревая Олега Гинзбурга в нечистоплотности, легко могла предположить, что этот козел подарил ей ворованную вещицу. Не дай Бог, ОСО Генпрокуратуры вышло на след броши, и следок тот направило к ней, Хозяйке! Вот паскудство! На таком простом деле, на пустом месте залететь...
Настроение было напрочь испорчено. Уже не хотелось смотреть ни на огромного Клевера, с пола до потолка, — чудный осенний пейзаж, ни на гигантский портрет Екатерины II, ни на миниатюры, изображавшие членов семьи Романовых, из коллекции Владислава Козлова... Не хотелось раскланиваться с князем Эстерхази, с Юрием Лужковым, Ларисой Малининой и Ольгой Дороховой из фонда «Помощь детям»...
— Домой, домой! — бормотала Ирина Юрьевна, протискиваясь сквозь московский бомонд, жадно жующий большие бутерброды с севрюгой горячего копчения, белужьим балыком, красной и черной икрой, которые только что официанты внесли в зал. Подносы с крохотными бутербродиками с пластмассовыми вилочками, которые были поданы с аперитивом на закуску, были тут не забыты. Видные актеры и художники в смокингах, поэты с шелковыми шейными платками, журналисты в джинсах и свитерах, дорого и безвкусно, дорого и со вкусом одетые разных возрастов и эрудиции дамы — все набросились на новые подносы с едой.
— Это писча! — важно произнес какой-то кудлатый и горбоносый молодой человек, в котором Хозяйка узнала примелькавшегося по телевидению музыковеда-охальника, журналиста- разговорника...
Бортанув его бедром так, что хулиганствующий специалист по попсе чуть не подавился куском жирного балыка, Хозяйка рванула дальше и, наступив пару раз на ноги зазевавшимся представителям «всей Москвы», четко сопровождаемая ненавязчивой профессиональной «личкой», выскочила на главную лестницу, где чуть было не столкнулась с припоздавшим, уже поднявшим ногу, чтобы перейти с лестницы на площадку, одним из двух первых вице-премьеров, бывшим нижегородским губернатором с нерусской фамилией Немцов. Она его не любила. Хотя бы потому, что его, а не мужа, назначили во вновь сформированном правительстве «первым» вместе со «ржавым Толиком». Будь время, она бы, возможно сделав вид, что это случайность, и его бортанула плотным бедром, но времени не было, и, лишь бросив на него яростный ненавидящий взгляд,
Хозяйка рванулась вниз, к парадной двери, которую, опередив ее, уже открывал один из личных охранников.
— Поехали! — раздраженно прошипела водителю.
И только когда уже проехали пару кварталов, сообразила, что не сказала, куда. Вначале хотела на правительственную дачу в Барвиху. Но передумала, бросила так же хрипло и нервно:
— В институт!
В кабинете она тут же нажала кнопку селекторной связи с начальником материально-технического управления Мишкой Айзенбергом.
— Миша? Зайди ко мне!
— А, собственно, по поводу чего, Ирина Юрьевна?
— Ты мне, засранец, вопросов не задавай, я их тебе буду задавать! — рявкнула Бугрова.
— Я в смысле с какими бумагами? Что с собой взять?
— Голову свою возьми, мудила! И быстро!
Когда Мишка ввалился в кабинет, Бугрова с отвращением шмыгнула носом, уловив запах терпкого мужского пота, немытого тела, табачного и коньячного перегара и не залеченного кариеса. Демонстративно достала из тумбы письменного стола флакон с дезодорантом и с расстояния метров двух-трех побрызгала вокруг себя и то пространство, которое отделяло ее от помощника.
— Сколько может стоить эта брошь?
— Такая? Или эта?
— Эта.
— Тысяч пятьсот, учитывая рост цен на крупные камни, — это раз. И то, что я таких крупных изумрудов вообще никогда в жизни не видел, — это два.
— Продашь за сто.
— Но зачем? Я могу продать ее и за триста, если спешите.
— Продашь конкретно. Кому-либо из чиновников посольства США или Аргентины, Бразилии, кто в ближайшие дни выезжает на родину насовсем в связи с окончанием срока аккредитации или в длительный отпуск. А коли такой точный «адрес», то ты должен иметь «порог». У них может не быть таких денег,
значит, цена будет не столь высока.
— Найдут. Капиталисты — люди практичные. Увидев, что вещь стоит пятьсот, а продается за сто, деньги найдут! Но почему именно в эти страны?
— Чтобы подальше.
— И почему тем, кто вскоре уезжает? Тоже затрудняет сделку.
— Чтобы поскорее брошь покинула Россию.
— Понимаю, понимаю, — бормотал растерянно Мишка, хотя ни хрена не понимал.
Первым желанием было: взять брошь, толкнуть ее за пятьсот тысяч баксов, принести Хозяйке бабки, а четыреста тысяч очень и очень хороший «навар».
Но, встретившись глазами с беспощадными черными зрачками Хозяйки, утопленными в холодных изумрудных глазах, понял, если хочет жить, делать этого не должен ни в коем случае. Надо сделать так, как приказано.
— Ты умный парнишка, Миша, и вижу, все понял. Избави тебя Бог меня обмануть! Я буду знать не только, кому и за сколько ты отдал брошь, но и пипифаксом какого цвета этот господин или госпожа пользуются.
— Понял, понял, понял. Не извольте беспокоиться, — тоном дореволюционного приказчика заканючил Мишка. — Все будет в лучшем виде! Я даже знаю, кому толкнуть вещицу с брюшками. Через три дня едет в месячный отпуск в Штаты советник по экономике посольства США господин Джозеф Митчелл. Человек он не бедный, из старой пенсильванской семьи. Опять же, знаю, что он камушками интересуется.
Я сколько раз тебе говорила, козел, чтоб ты не вздумал заниматься торговлишкой самостоятельно?
— Ни сном, ни духом, Ирина Юрьевна! Как можно? Ни-ни, сам ничего ему не толкнул. Но ведь обладание информацией не есть недостаток. А? Владею информацией, кто чем из дипломатов интересуется, исключительно в интересах нашего института. Сам ни-ни. Сам никогда!
— Ну, смотри. Ценю тебя, Мишка. Но если узнаю, что свой бизнес завел, в говне утоплю! Правда, на правительственной даче. Так что не просто в дерьме дни свои кончишь, а в привилегированном. Вижу, понял. Да не дрожи ты так! Пока со мной, жив, здоров, и нос в табаке. Никому тебя в обиду не дам. Ни антисемитам, ни сионистам, ни ментам, ни Отари.
Днем спустя советник посольства США в России Джозеф Митчелл, пакуя багаж, отправляемый домой в Штаты по каналам дипломатической почты, нежно погладил ладонью оклад старинной, XVI века, иконы. О том, что она была похищена из церкви под Рудным, ему знать было необязательно. Он не разбирался в иконах. Но человек, экспертной оценке которого он доверял, убедил, что икона очень ценная, редкой работы живопись и необычайно изящный серебряный оклад, украшенный крупными жемчужинами. Жена будет рада. Но особенно хотелось Джозефу порадовать тещу, урожденную княжну Васильчикову, женщину, и в свои восемьдесят сохранявшую необычайную живость ума, грациозность движений и строгую красоту лица.
Митчелл был женат на Минни, дочери княжны, уже пять лет, обожал жену и преклонялся перед тещей. Случай достаточно редкий даже в Америке, где зятья, как правило, проживая от тещ в безопасной дали, испытывают к ним весьма неприязненные чувства.
Уложив икону, Джозеф еще раз раскрыл черную кожаную коробочку, покрытую изнутри фиолетовым бархатом. На фиолетовом фоне огромный изумруд переливался и светился каким-то особенным, неземным светом, а обрамлявшие его довольно крупные брильянты добавляли искристости и фееричности свечению большого зеленого камня, выглядевшего на фиолетовом бархате глазом космического циклопа.
Он подышал на камень, хотел протереть бордовые пятнышки на нем белоснежным платком, но убоялся. Не то чтобы побоялся тонким полотном поцарапать прочный кристалл, просто камень казался столь мистически сильным, самостоятельным, самодостаточным, что коснуться его живой плотью, — совершить святотатство.
Так, не тронув крапинки, похожие на застывшие капельки крови, он и запаковал кожаный футляр с брошью.
