Александр Звягинцев - Естественный отбор
— Не торопись… Дело в том, что логово бандитов уже обложил отец девочки с дружками. Полковник боснийской армии Скиф — говорит тебе о чем-то?
— В Сербии я готовил его ликвидацию, но получил отбой…
— На этот раз отбоя не будет… Речь идет, понимаешь, об изъятии из жизни трех международных преступников, к сожалению, не оцененных нами по достоинству три месяца назад в Сербии… В Москве «сербские волки» сколотили законспирированную структуру «Секретная служба», аббревиатура: СС, для силового противодействия «Фениксу». Все, кто причастен к этому делу, бандиты, а также все остальные должны быть похоронены в той ракетной шахте. По возможности взорвите ее.
— Есть. Всех похоронить в шахте. Шахту взорвать, — с бесстрастностью робота отозвался Гнат и уточнил: — Внучку переправить вам в Цюрих или бабушке в Москву?
— Ты меня не понял, Гнат, — пристально глядя в его прозрачные глаза, леденящим душу голосом произнес Коробов. — Я сказал: все должны быть похоронены в той шахте… Все…
Он открыл принесенный с собой кейс, в котором лежали пачки долларов, спутниковый телефон и протянул его Гнату:
— Тут гонорар за работу…
Гнат отшатнулся и изумленно посмотрел на него.
— Но это же!..
— «Это же»! — Лицо Коробова исказила гримаса. — Было бы не «это же», «Феникс» нашел бы ликвидатора попроще и не платил бы ему чемодан долларов.
— Но я никогда таких заданий не выполнял… Я никогда… не делал такого… — прошептал Гнат.
— А я, думаешь, делал?.. — так же шепотом спросил Коробов. — Знал бы ты, как сердце кровью обливается… Но за этим… за этим должны последовать события, которые я не имею права тебе пока раскрывать. Сегодня мы должны понять главное: или мы, славяне, все, что имеем, даже жизни близких, кладем на алтарь Отечества, или завтра становимся навозом для удобрения чужих цивилизаций. Выбора у нас с тобой нет. Таков закон истории. У нее всегда виноваты побежденные. Тут уж не до морали и сантиментов! Кстати, после завершения операции можешь исчезнуть из поля зрения «Феникса» навсегда. Если захочешь оставить святое славянское дело, искать тебя не будем.
— Не захочу, — через долгую паузу глухо произнес Гнат. — Да простит меня Бог!..
— Телефон всегда держи рядом, чтобы в любую минуту я мог связаться с тобой, — вложив в его ладонь ручку кейса, сказал Коробов.
— Есть держать при себе.
— Это не все, Гнат… Туда завтра вылетает Походин… Ежели все состоится как надо, информации ему — нуль, и в шахту его не допускать… Предупреди об этом абреков Гураева… А ежели Скиф все же опередит вас и завалит его недоноска, то ты поступишь на десять дней в полное распоряжение Походина и выполнишь любые его приказы. Любые, понимаешь, о чем я?..
— Так точно, любые! — бесстрастно ответил Гнат, по-офицерски щелкнув каблуками. — Я понимаю, о чем вы…
— Там, — Коробов показал на кейс в его руке. — Там за все мной проплачено. В случае провала…
— Я знаю, что делать в случае провала. Разрешите идти?
— Иди.
Угрюмо посмотрев вслед уходящему Гнату, Коробов дрожащими руками налил в бокал виски и выпил его одним махом. Включив на пульте подиум, он долго смотрел невидящими глазами на хоровод манекенов. Потом очнулся и с искаженным злобой лицом стал палить по ним из изящного «браунинга». Но так ловко, как у Гната, у него не получалось, и на него накатилась вдруг мутная злоба. Меняя обоймы, он стал подкрадываться к куклам все ближе и ближе, пока не оказался на подиуме в метре от них: дырявых, с проломленными пластмассовыми черепами, с отстреленными руками и ногами… Манекены, как монстры, обступили его со всех сторон, и ему показалось, что прыгали они, как черти на картинах Босха, проносились над ним на бешеной скорости, подмигивали и корчили устрашающие рожи, тянули к нему перебитые пластмассовые руки…
— Прочь! Прочь! Прочь, мать вашу! — заорал Коробов и в каком-то остервенении стал расстреливать их в упор.
Пули прошивали пластмассу или на секунду-другую опрокидывали фигурки на пол, но манекены, как русские куклы-«неваляшки», вскакивали и снова вели свой нелепый и жуткий хоровод.
Они двоились, троились в глазах Коробова, сливались в какой-то круг, похожий на засасывающий черный омут…
«Кажется, я схожу с ума», — вяло подумал Коробов, и словно ослепительная вспышка сверкнула перед ним…
…Под возникшим сиянием вдруг выплыла из небытия утонувшая в яблоневых садах рязанская деревня на берегу неспешной, но омутовой реки Прони. Покосившийся саманный дом с земляным полом, по которому среди квохчущих кур и цыплят ползают голопузые двойняшки послевоенного образца. У русской печки застыла со скорбными глазами Богородицы мать, прижимающая к себе белоголового Витьку, родившегося за три года до войны. Заросший щетиной, с нечесаной головой отец, звякая двумя медалями на сношенной до бахромы гимнастерке, выдергивает пробку с горлышка зеленой бутылки и дрожащей рукой наливает в грязный граненый стакан мутную сивуху.
Скривившись, он залпом выпивает целый стакан и со слезами на глазах занюхивает сивуху коркой засохшего хлеба. А занюхав, орет матери во все горло:
— Не-а, ты мне ответь, Олюха-горюха… Я всю войну на передке, а ен, мать его таком и сраком, всю войну в тылу с санитарками проваландался, а хоромину старики ему отписали!.. Эт по-божески, да?.. Ты мне ответь, ответь, Олюха!
Витьке хочется скорее улизнуть на улицу. Он уже наслушался о смертной обиде вечно пьяного отца на своих умерших в войну родителей и на старшего брата, которому те отписали перед смертью свой добротный каменный дом.
— Окстись, Иван, брат он тебе родной, — тихим голосом урезонивает его мать. — У Василья восемь душ, мал мала меньше.
— Положил я на них!.. — еще больше распаляется тот. — Я на передке Расею защищал, а ен…
Витька знает, что будет дальше. Пьяный отец вырвет из забора кол и бросится на подворье старшего брата, а потом два его младших брата, оставшиеся жить с покладистым и трудолюбивым Василием в родительском доме, притащат отца домой с расквашенным носом и аккуратно уложат на земляной пол, где тот будет храпеть и материться во сне до утра.
Но как-то раз малец Василия, погодок Витьки, Санька Коробов попался в начале осени объездчику Никишке-партейному на колхозном морковном поле. В школе над Санькой по указанию роно предстоял суд, чтобы его на законном основании исключить из школы.
Узнав об этом, Иван Коробов даже пить бросил. А накануне взбудоражившего деревню события он отозвал Витьку на огороды и, показав ему трофейную губную гармошку, на которую у того давно глаз горел, сказал, что отдаст «эту музыку» ему, если он на суде над Санькой прилюдно скажет то-то и то-то…
— Дети, — свистящим шепотом открыла судилище однорукая высоченная, под два метра, Марь Ванна — директор школы, — говорите без утайки все, что вы знаете об этом злостном расхитителе социалистической собственности и враге народа, — ткнула она пальцем в съежившегося от страха Саньку.
Ребятишки о тихом, застенчивом Саньке ничего плохого не знали. Не понимая, что хотят от них взрослые, они испуганно шушукались меж собой. В классе стоял гул, как в пчелином улье.
Марь Ванна на их гул вытянулась во весь свой гренадерский рост, одернула поношенный офицерский китель и, вознеся к потолку левую руку — правую она оставила на войне, — провозгласила громовым окопным басом:
От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!..
Дети с перепугу так и замерли с открытыми ртами.
— Марь Ванна, — встал тогда из-за парты Витька Коробов, двоюродный брат «врага народа». — А Санька наш на сборе колосков сказал, что товарищ Сталин без порток всех оставил. А еще он в нужнике подтерся газетой со Сталиным.
Тишина наступила такая, что было слышно, как в стекла бьются осенние мухи.
— Ты это сам видел, Коробов? — трагическим шепотом спросила Марь Ванна.
— Не-е, отец велел сказать за губную фрицевскую гармошку, — шмыгнул носом и растянул рот до ушей Витька.
Вечером того же дня из райцентра приехали два мордатых милиционера. Долго допрашивали Саньку и Витьку и их родителей, дали пацанам подписать какую-то бумагу, а потом увезли Саньку на мотоцикле с собой.
Через полмесяца в областной газете появилась статья о мужественном поступке пионера Виктора Коробова и его отца героя-фронтовика, которые, невзирая на родственные связи, помогли органам НКВД разоблачить злостного расхитителя социалистической собственности и «врага народа» Александра Коробова.
Витькин отец после статьи летал по округе гоголем. У деревенского шалмана кричал с пьяных глаз, что скоро выведет на чистую воду главного «врага народа» и врага колхозного строя своего старшего брата Василия.
Глухой осенней ночью, когда пьяный Иван Коробов, очередной раз горланя на всю деревню матерные песни, тащился огородами домой, его встретили два младших брата. Тот по обыкновению выломал из ближайшего забора кол и бросился на них. В завязавшейся драке кто-то из них неосторожно угодил ему в висок свинцовым кастетом. Бросив его в луже крови под забором, они скрылись в темноте. Витькин отец умер, не приходя в сознание.
