Андрей Константинов - Журналист
— Ну что ты, миленький, нельзя же так неосторожно…
Еле вырвавшись через пару часов от не на шутку разошедшейся Аллы Генриховны, Андрей пришел в полное отчаяние, понимая, что вскоре может уже просто сдохнуть от спирта без помощи каких-либо контор или спецслужб. На следующее утро он перевернул за завтраком стол в столовой и на глазах у всех свалился на пол… Это подействовало.
Информация о пьяных безумствах переводчика пехотной школы дошла наконец до Главного, и Обнорского вызвали в Аппарат на ковер. Накануне к нему в комнату пришел референт и долго уговаривал образумиться, обещал, что уговорит не высылать Андрея из страны — бывают же, в конце концов, срывы у каждого. Обнорский поблагодарил, обещал привести себя в порядок и покаяться перед генералом, но в Аппарат явился небритым и пьяным. Генерал Плахов, однако, был в тот день в хорошем настроении и решил поговорить с Обнорским по-отечески — долго выяснял причины запоя (Обнорский плел что-то маловразумительное про нелады с женой) и под конец сказал:
— В жизни всякое бывает, но раскисать нельзя. Ты парень молодой, все тебя положительно характеризуют. Петров мне докладывал, что ты статьи в газету писал, хорошо писал, грамотно… В общем, все у тебя впереди, а ты такой херней маешься. Давай прекращай это безобразие и выходи из штопора. А то ведь, при всех положительных характеристиках, можно и в Союз выслать…
— А чего вы, товарищ генерал, меня Родиной пугаете? — нагло ухмыльнулся Обнорский в ответ.
Присутствовавший на беседе Петров побледнел, Главный побагровел, и участь Андрея была решена…
Через неделю ему уже оформили все документы, необходимые для выезда, и дали полный расчет в финчасти.
В аэропорт Обнорского провожал только Вихренко, остальные знакомые и приятели попрощались накануне — все смотрели на Андрея как на тяжелобольного, наверное, и впрямь решили, что у парня крыша съехала. Перед тем как идти на посадку, Обнорский, у которого вдруг появилась сумасшедшая надежда действительно добраться живым до Союза, крепко обнял Шварца и сказал ему на прощание:
— Держись, Серега.
Вихренко ухмыльнулся и, пожимая Андрею руку, пообещал:
— Да я, наверное, тоже скоро за тобой… Нечего тут делать уже, все дела настоящие в Союзе начинаются. Я так думаю, что там скоро можно заработать будет больше, чем в любой загранке… Мужики из армии косяками увольняются… У меня в Москве уже темы конкретные есть — в Союзе встретимся, поделюсь… Может, вместе будем, а? Фикретов разных на наш век хватит…
— Посмотрим, Серега, — не стал ничего обещать Обнорский. — До него еще дожить нужно, до Союза-то. Чего загадывать, как оно все там разложится… Ну, бывай, Шварц.
Андрей повернулся и пошел на посадку. Он молил Бога только об одном — чтобы контора полковника Сектриса дала ему добраться до Москвы, до России. В конце концов, раз уж они столько времени тянули, не все ли равно, где убирать последнего свидетеля?…
Эпилог
…Душный летний день уже клонился к вечеру, и на непрестижном кладбище на самой окраине Москвы людей почти не было. Только у одной невзрачной, плохо обустроенной могилы, вокруг которой даже не было ограды, сидел на корточках черноволосый крупный парень в потертых джинсах и плотной зеленой рубашке, напоминавшей натовскую военную форму. На скромной могильной плите из дешевого гранита прямо поверх выгравированной надписи: «Капитан Новоселов Илья Петрович 17.03.1962 — 25.08.1990» — стояла початая плоская бутылка джина «Бифитер». Парень время от времени гладил плитку желтыми от сигарет пальцами и, еле заметно покачиваясь, что-то бормотал. Он говорил очень тихо, и разобрать слова можно было, лишь подойдя к нему почти вплотную…
— Ну вот, а потом у меня началась карусель с увольнением. В Генштабе документы почти полтора месяца не выдавали, я по Москве как бомж ходил с какими-то справочками… Кстати, знаешь, кого я в «десятке» встретил? Зайнетдинова — помнишь, он у нас в Йемене зам по тылу был? Я его еще стволом напугал, когда к Ахмеду за бухлом поперся… Зайнетдинов теперь полковник — я на его орденские планки глянул — чуть не обалдел: две Красные Звезды, «За боевые заслуги», «За отвагу»… Он меня узнал — подошел, поговорил… Мы, говорит, интернационалисты, должны друг за друга держаться… Прикинь? У этого «интернационалиста» рожа такая, что на «мерседесе» не объедешь… Хотел к твоим старикам заехать, хоть им все про тебя рассказать, а они, оказывается, померли — еще зимой. Сначала отец — от инфаркта, а через месяц и мать. Да ты, наверное, и сам это знаешь… А Ирине я говорить ничего не стал, ты уж извини. Не смог просто. У нее, похоже, немного крыша съехала — она в путаны подалась. Сидит сейчас в «Праге», деньги зарабатывает… Только я думаю, что она это не из-за денег, она это из-за тебя скорее… Понимаешь, она ведь не знала, что ты ее спас, и поступок твой сочла большой подлостью… Ну и как бы в отместку тебе… А я подумал — если ей сейчас всю правду рассказать, так она совсем свихнется, руки на себя наложит… Пусть уж оно все будет пока как есть, может, отойдет еще… Ну а больше мне и рассказывать-то всю эту историю некому было — в прокуратуру ведь не пойдешь: там решат, что я просто умом тронулся, небылицы какие-то плету, доказательств-то ведь никаких нет… Пакет, что я Сереге Челищеву через Лену передавал, ясное дело, не дошел… А ребятам рассказывать просто побоялся — не за себя, за них… Я ведь до сих пор понять не могу, почему сектрисовская контора меня в покое оставила, — они так и не проявились ни разу, я сначала каждый день ждал, а потом понял, что надо жить дальше… Я теперь самым настоящим журналистом стал, с удостоверением, со всеми делами. Как документы получил и в Питер вернулся, пришел в ту самую «молодежку» — помнишь, я тебе говорил, там мои ливийские очерки печатали… Пошел прямо к главному редактору, говорю: мол, так и так — бывший офицер, хочу у вас работать… А эта газета в Ленинграде сейчас самая супердемократическая, им всюду заговоры против них мерещатся, агенты КГБ и прочая ерунда… Они как мою биографию узнали, сразу во мне шпиона заподозрили засланного, чтобы демократическую прессу изнутри разлагать: сам посуди — офицер, столько лет за границей проработал, языки экзотические… По нынешним временам совсем не лучшая биография. Тем более что им даже справки обо мне не навести. Но самое смешное — взяли они меня, только все время косятся; будто подозревают в чем-то… А что мне им сказать — жизнь ведь всю не перескажешь… У них вообще злодейства КГБ — больная тема, совсем свихнулись на ней, притом что сами с Комитетом, по-моему, даже и не сталкивались никогда, только в книжках читали. А теперь статьи пишут — ухохочешься, какая херня у людей в голове…
Недавно в редакцию кто-то книжку Суворова приволок, так они узнали, что еще какое-то ГРУ есть — теперь и про них пишут… Ну, а я в эти дела не лезу — у меня своя специализация, бегаю криминальным репортером, в газете темой этой никто раньше и не занимался… Учиться нужно многому, потому что пока в редакции двадцатидвухлетние пацаны больше меня понимают, я иногда вообще не врубаюсь, о чем они между собой говорят: полоса, петит, нонпарель, засылка… Может быть, если научусь писать более-менее, попробую книжку сделать — про нас с тобой, про ребят, про то, как все было на самом деле… Только если это и будет, то не скоро: пытался я пару раз начать писать — ничего не выходит, слова не те, казенно как-то получается… А еще… стоит мне пару страниц написать — все, без стакана в этот вечер уже не заснешь, можно и не ложиться… Кстати, с пьянкой я всерьез завязать решил, вот с тобой сейчас выпью — и все, пора уже… Я вообще по-новому решил жизнь начать — кончился военный переводяга Обнорский, посмотрим, что получится из журналиста Серегина… Кстати, Шварц мне звонил, он тоже уже в Союзе, ребят вокруг себя собрал, рэкетом всерьез занялся… Меня к себе звал, но я пока отказался — Серега вроде с пониманием отнесся, не обиделся… Как передумаешь, говорит, приходи, всегда тебе рады будем, Палестинец. А я ему — спасибо, Шварц, только я больше не Палестинец, я теперь — Журналист… Помнишь, кликуху мне такую хабиры в Бенгази дали — как в воду глядели… Ну вот, собственно, и все… Ребятам всем, кто с тобой, приветы передавай, я про всех помню… Оградку тебе я уже заказал, к осени плиту нормальную положим… В общем, спи спокойно, братишка…
Парень у могилы действительно говорил очень тихо, но каждое его слово отчетливо звучало через маленький динамик в неприметной серой «Волге», стоявшей у ворот кладбища. В машине сидели двое и внимательно прислушивались к этому странному монологу. Пожилой седовласый мужчина в добротном костюме улыбнулся и посмотрел на своего более молодого товарища, лицо которого напоминало плакатное изображение честного сельского труженика:
