Андрей Воронин - Русская сталь
Вернувшись к хозяину, ухватил его под мышки, стащил тяжеленную безвольную тушу с кровати, протянул по коридору. Скинул в ванну, наполненную ледяной водой. Вадимыч зафыркал, замахал руками, больно стукнулся локтем и выматерился. Потом притих. Выскакивать из воды не торопился, так как успел нагреть ее всей своей массой. Некоторое время он не мигая смотрел вверх на Глеба. Наконец сипло поинтересовался:
— Что за срочность?
— Решил, тебе будет интересно узнать.
— Разве я дверь оставил открытой?
— Оставил. Балконную.
Скоро Вадимыч уже сидел на табурете в выцветшем махровом халате и, мрачно набычившись, выслушивал новости. Все эти годы он прекрасно отдавал себе отчет: если бы задвижки в трюме были задраены, наглухо отделяя друг от друга отсеки, «Лазарев» тонул бы несколько часов, число жертв исчислялось бы единицами.
— Ты ведь был в машинном отделении, прежде чем подняться на палубу, — уточнил Сиверов. — Ничего не заметил подозрительного?
Бывшему моряку мучительно хотелось сосредоточиться, но он ничего не мог поделать. От ледяной воды он всего лишь проснулся, другого эффекта она не оказала. Мозги остались слипшимися, продраться к здравым мыслям было так же сложно, как раскапывать залежи ила.
Вдруг он ухватил себя правой рукой за большой палец левой и отогнул его, почти прижав к тыльной стороне ладони. Сустав отчетливо хрустнул, хозяин квартиры скривился от боли. Но она прочистила ему мозги: взгляд прояснел, подбородок уже не упирался в волосатую грудь.
— Подозрительного? Смотря как посмотреть… Я перед выходом в рейс получил на складе новые штаны и сразу посадил масляное пятно. Страшно расстроился — кто знал тогда, в каком дерьме мы будем скоро барахтаться. Хотел одолжить баллончик — пшикнешь, и пятно на глазах тает. И не смог найти того человека. Куда, думаю, подевался?
— А фамилия?
— Баженов. Я поднялся на палубу — думал где-то там тот тусуется, уже присмотрел себе кралю из пассажирок.
— Это еще не повод для подозрений. Но проверить можно. Если б ты ещё знал, где его искать, цены бы тебе не было.
— Не лезь, я сам с ним разберусь. Ты человек посторонний, на фига тебе заплесневелые проблемы?
— Значит, знаешь?
— Здесь он живет, в Севастополе. У нас половина команды здесь, если брать тех, кто выжил. Только друг с другом мы не общаемся, желания нет. Если кого-то завижу вдалеке — перехожу на другую сторону улицы. И остальные так же.
— В любом случае за руль ты сегодня не сядешь, несет от тебя за версту. Одевайся, подвезу.
— Чего, за правду болеешь? Видал я таких — одни на кладбище, другим подаяния впору просить.
— Ты ведь все равно попрешься к этому своему сослуживцу!
— Я не за правдой. Просто в глаза ему загляну и сразу пойму: виноват или нет. Если виноват, объяснений слушать не буду. И заявлений тоже не стану писать, поздно уже. Морду разобью и успокоюсь.
ГЛАВА 8
Вокруг неумолчно свистели пули. Поредевшая до половины рота зарылась в окопы.
— А в Севастополе публика барахло на пароходы грузит, — негромко пробормотал один из бойцов.
Лаврухин вскипел. Хотел потребовать прекратить паникерские разговоры, пригрозить, если понадобится, пулей в лоб. Но осекся — все вокруг понимали, что сказанное — чистая правда. Никто не собирался бросать позиции под натиском красных.
Красные пошли в атаку густыми изломанными цепями. Чувствовали, что осталось последнее усилие — только чуть-чуть дожать. Окопы врангелевцев беспрестанно поливались свинцом.
— Огонь!
Застрекотал единственный пулемет, захлопали ружейные выстрелы. Не все решались приподнять голову, кое-кто стрелял вслепую.
— Прицельно, черт возьми!
За пять с лишним лет боев Лаврухин дослужился до майора и научился командовать людьми. Ведь это совсем непросто: с одной стороны, уважать в солдате человека, с другой — быть готовым вести его на верную смерть.
Справа боец Филиппов послушно опёрся на локоть, приладился щекой к прикладу и сощурился в сторону вражеской цепи. Но выстрелить не успел, голова дернулась назад от пробившей его лоб пули. Филиппов повалился на бок, на командира, испачкав полевой офицерский мундир своей яркой кровью.
Лаврухин инстинктивно поддержал солдата. Потом, убедившись в его смерти, тоже не выпустил сразу, а бережно уложил на сырое, засыпанное гильзами дно траншеи. Господи, он же виновен в гибели этого человека! Если бы он не приказал вести прицельный огонь… А разве солдат уцелел бы, сидя скорчившись и обреченно ожидая большевистских штыков?
Красные залегли среди высокой травы, ожившее было поле снова выглядело пустым. Лаврухин нашел наконец ответ на вопрос, во имя чего он и его солдаты должны стоять насмерть на последнем рубеже. Во имя истории, во имя будущего.
Большевики не смогут навсегда подмять под себя Россию. Когда-нибудь страна очнется от наваждения, снова станет свободной. После наркоза человек мучительно пытается вспомнить, что было раньше, до провала в долгий сон. Люди обратятся к своей истории, к кровавым дням братоубийства. Важно, чем оно закончится — паническим бегством проигравших или геройством обреченных. Первое деморализует потомков, второе заставит их поверить в себя…
Красные снова зашевелились, сейчас попрут вперед. Надо сбить с них уверенность — пропадать, так с музыкой!
— За Россию, братцы, вперед! — Лаврухин распрямился в полный рост.
Из траншеи грянуло «ура», как будто горстка бойцов давно уже ждала сигнала к атаке.
Две пули одна за другой попали майору в грудь — первая разнесла бинокль на мелкие кусочки, вторая должна была уложить командира в траву, но Лаврухин только припал на колено от боли. Тут же распрямился и побежал дальше с прежней энергией.
Сколько красных видели это чудо? Может быть, именно те, кто разглядел бессмертного капитана, первыми попятились назад? За ними и другие — если врангелевцы поднялись в атаку, значит, сюда наверняка перебросили подкрепление.
***
Лаврухина спас большой восьмиконечный крест, отлитый им кустарным способом в одной из крымских деревень возле Бахчисарая. Пару месяцев назад, когда бои затихли, всем казалось, что Крым надолго останется бастионом белого движения. Майор вспомнил о своей давней идее, так и не востребованной морским министерством. Снова засел за формулы, специально съездил в Севастополь, чтобы накупить в городской аптеке нужных химикатов.
Теперь, когда не было шансов провести опытную плавку в настоящей мартеновской печи, он пытался добиться всего за счет присадок низкой температуры. Сырья в обороняющемся Крыму хватало — на бахчисарайском базаре за копейки продавалась утварь из чугуна. А уж стальной лом — тот просто валялся под ногами на передовой.
Когда все было готово, встал вопрос о форме для отливки. Тут судьба впервые помогла ему, вместо того чтобы по обыкновению ставить палки в колеса.
В Бахчисарае перед самой мировой войной собрались достраивать небольшую церквушку. Уже привезли стройматериалы, имелся подрядчик. Потом все застопорилось, а в семнадцатом кирпич и доски живо разворовали. Осталась только вещь, непригодная в хозяйстве, — формы для отливки крестов, привезенные когда-то из Николаева. Их должны были согласовать здесь с главой Крымской епархии, освятить и отправить назад на завод.
Формы оказались целыми. Две большие, для крестов на главном и боковых куполах. И одна поменьше — этот крест должны были вмуровать в стену над входом. Именно этой последней формой и решил воспользоваться Лаврухин.
Присмотрел на железнодорожных путях раскуроченный паровоз, растопил топку. На складе нашелся уголь — и целые сутки капитан вместе с тремя солдатами кочегарили не переставая. Форму сняли, иначе отстирать ее не удалось бы. Ходили полуголыми, чумазыми, как черти. Лаврухин улыбнулся, когда сравнение пришло ему на ум, — ведь не какой-нибудь чугунный блин они собирались выплавлять, а настоящий восьмиконечный крест.
Крест был отлит, очищен от нагара. И тут Лаврухин понял, что рука не поднимется проводить над ним опыты на взрывоустойчивость. Надо в церковь отнести, там ему место.
Несколько дней он откладывал визит, занятый срочными делами в части, а потом грянули бои. Красные наступали, не считаясь с потерями, фронт дрогнул, Лаврухину со своими солдатами пришлось отходить.
Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…
Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.
