Георгий Миронов - Анаконда
И красота эта, и дрожь по всему телу, и выпитая водка привели Никодима в какое-то особенно возбужденное состояние.
Мог бы просто хрястнуть ее по зубам и изнасиловать. Но захотелось, как все люди. Пригрозил:
Кричать не будешь, и ты, и твои родители как есть останетесь.
Не стал грех на душу брать, врать девке не стал, что родителей к жизни вернет. Они уж минут пятнадцать как оба душу Богу отдали.
А она так мелко головкой трясет, дескать, согласная, только родителей не убивайте. Зубенки сжала, кулачки тоже стиснула, лежала, не пискнула, пока он ее сильничал, пока впивался красным, воняющим луком и квашеной капустой пополам с водочным перегаром ртом в ее крохотные розово-белые от страха губенки.
А вот убивать ее не стал. Пожалел. Хотя риск, конечно, был. Могла приметы его ментам дать. Скорее бы на след напали.
Он тогда, в тот же вечер, из Житомира на краденой повозке, что у цыганского дома на окраине города взял, ушел в сторону села Ветошки. А там железная дорога проходила, влез в товарняк и ушел.
Вот тридцать пять лет прошло, а где-то глубоко внутри, в зверином подсознании Никодима, нет-нет да мелькала мыслишка: а коли осталась та девка жива, не растет ли где в Житомире его чадо, пацан или девчонка? А? Вполне возможное дело.
Извилины у Никодима были не сильно глубокие, проделать серьезную аналитическую работу были не способны. Потому и мысль, что, чисто теоретически, Мишка Айзенберг, кстати, родившийся тридцать четыре, кажется, года назад в городе Житомире в семье Цили Каценеленбоген и дантиста Мони Айзенберга и, толкаемый неуемным местечковым честолюбием, приехавший в Москву, работавший театральным администратором, квартирмейстером у воровских бригад и, наконец, начальником материально-технического снабжения крупного федерального НИИ (Хозяйка обещала даже «сделать» ему кандидатскую по экономике), так вот, что этот Мишка был, мог быть его родным сыном, никогда в голову Никодима не заходила. А и зайдя, тут же вышла бы вон. Потому что этого не могло быть. Потому что не могло быть никогда.
А ведь чем черт не шутит? А Мишка Айзенберг — сын Никодима Рясного! Сюжет?
Но Никодиму было не до таких хитроумных сюжетов. У него другая проблема: банда Гали взяла большую партию драгоценностей древних. Они все на заметке у ментов. И не потому, что Галя наследила, а потому, что драгоценности все в описях, реестрах, каталогах. И Хозяйка решила оправы древние драгоценные переплавить, камни крупные распилить. Камни Валька распилил. На это он мастак. А вот у Никодима закорючка вышла: что за металл, какие в нем были примеси? Но чистого, единого по составу сплава не выходило. И над этой технической задачей он в эти минуты и бился, как очистить золото от примесей, чтобы, сплавив его с другим золотым ломом, сделать для Хозяйки очередной золотой «кирпичик» с клеймом «СССР».
Да и у Мишки другое в голове: сумеет ли Никодим починить слегка погнутую оправу перстней графини Багучевой и слегка покарябанный орден Андрея Первозванного из адмиральской коллекции? Работа нужна была тонкая: заказчик серьезный. А Мишка в НИИ за все в ответе.
БРОШЬ КНЯЖНЫ ВАСИЛЬЧИКОВОЙ.
КРОВЬ НА КАМНЕ. ФЛЕНСБУРГ. РЮБЕСХАГЕЛЬ
Гюнтеру Рюбесхагелю наконец-то повезло. Вот бывает так: не везло, не везло и вдруг — поперло.
После страшной бомбардировки Лейпцига и Дрездена он сразу потерял все. В Дрездене погибли в развалинах их квартиры жена и двое детей. В Лейпциге под развалинами их старого дома задохнулись его старики родители.
От службы в вермахте Гюнтер был освобожден. Не по возрасту. Просто у сорокалетнего ювелира с детства была сломана нога, срослась неправильно; с такой хромотой даже в фольксштурм не брали. Даже в 45-м.
Он чудом спасся, когда американцы гвоздили Дрезден. Это был ужас, кошмар! Все горело. По улицам носилась какая-то сумасшедшая белая лошадь. Говорили, из конюшни барона цу Ринга. А могли бы и жирафы, слоны и носороги из разбабаханного зоопарка. Но те, кажется, сразу погибли. Когда бомба угодила в их дом, он находился в подвале. Расчищать развалины было некому. Город пылал. Чудом к утру ему удалось проделать проход, точнее, «пролаз» в щебне и битом кирпиче; он выполз наружу и с жадностью вдохнул пахнущий горелым человеческим мясом, жженым тряпьем и какой-то жуткой гадостью, наверное, горелой резиной, воздух. Но это был воздух свободы. Воздух жизни! В такие минуты хочется целовать мир, сделать что-то героическое, доброе. Под куском сорванной с крыши кровли он увидел маленькую девочку, лет пяти, совершенно белую — в белом платье, с белой кожей и белокурой головой. Не сразу понял, что девочка седая. А все остальное действительно было белым. Он взял ее на руки и пошел. Сколько он так брел, не помнит. Остановил его знакомый директор гимназии Хенрих Штольц; дальше они плелись втроем. Потом их собрал уполномоченный НСДАП и отвел к сборному пункту. Там их накормили, дали какую-то одежду и предложили на выбор места, куда направляй погорельцев и беженцев из уже занятых противником городков. Они со Штольцем выбрали Фленсбург. Кроху Гюнтер Рюбесхагель взял с собой. Он и седая девочка были единственными близкими друг другу существами в этом перевернутом мире.
Во Фленсбурге Штольца поместили в местную гимназию, дали там комнату, обещали работу. Он был учителем математики, а этот предмет нужен при всех режимах.
Что можно было бы сказать и о ремесле ювелира. Только вот ни инструмента, ни камней, ни металлов у Гюнтера после бомбардировки Дрездена и Лейпцига не осталось.
Его с девочкой поместили в дом семьи Гореншмидт. Хозяин, гауптман саперных войск, погиб на Восточном фронте, сын позднее был застрелен английским патрулем во время комендантского часа, старик Гореншмидт почти не ходил: после смерти сына его разбил паралич, а после гибели внука он совсем сдал. Похоже, доживал последние дни. Да и у его невестки дела были плохи — сердце сильно ныло. Старик умер на третий год после вселения новых жильцов. А вот невестка его благодаря заботам «квартирантов», оклемалась, ожила и даже расцвела.
Через три года она согласилась выйти замуж за Гюнтера Рюбесхагеля, удочерила его приемную девочку и умерла лишь в 1975 году, накануне свадьбы приемной дочери. Дочь выдали за преуспевающего коммерсанта, выходца из России Олега Гинзбурга. И то сказать, повезло. Тридцатипятилетняя Ингеборг была, как бы это помягче сказать, старой девой. Вряд ли удалось бы ее так удачно выдать замуж, если бы не клад.
После войны Рюбесхагель перебивался с хлеба на воду, пока тяжким трудом не заработал вначале на инструмент, потом — на камни и драгметаллы. Только тогда мир узнал, какой он хороший ювелир.
У него появились своя мастерская, своя лавка. Правда, не в центре, на одной из окраинных улочек Фленсбурга, и покупателями его были не миллионеры и аристократы, а жители рабочего квартала, брали обручальные кольца, недорогие сережки, колечки, перстеньки на дни рождения, большие праздники. Но жить можно было. Дочь подрастала, жена старилась. Дочь выросла, жена умерла. Старился и дом. Древняя шиферная крыша в один из мартовских дней 1974 года дала течь. Превозмогая боль в травмированной ноге, Гюнтер Рюбесхагель с трудом забрался на чердак и попытался сам подлатать крышу. Или хотя бы подставить ведра в те места, где текло особенно сильно. Пытаясь вырыть ямку в смеси золы, песка и опилок, чтобы понадежнее поставить ведро для сбора льющейся сквозь дыру в шифере воды, копнул валявшимся неподалеку проржавевшим солдатским штыком времен первой мировой и наткнулся на какой-то сверток.
Дело было вечером. Свет от уличного фонаря сразу выхватил из темноты несколько сверкающих вещиц. Не надо было быть ювелиром, чтобы понять, какое богатство свалилось в одночасье на Гюнтера Рюбесхагеля.
Тут были миллионы марок! Вот за этой брошью с черными крупными жемчужинами и большим нежным опалом в центре светилась будущая мастерская в центре города. За этим ожерельем из рубинов, гранатов и брильянтов ему виделся новый трехэтажный дом на центральной улице Фленсбурга. За этими двумя перстнями-печатками с похожими монограммами маячил новый современный автомобиль. За тяжелыми подвесками из крупных брильянтов сияла обеспеченная жизнь его седой, остро и горячо любимой дочери, которую теперь-то уж точно выберет себе в жены красивый, молодой, богатый человек. Впрочем, можно найти и не очень богатого. Она будет достаточно богатой, чтобы самой выбрать себе жениха.
А вот за старинной брошью с крупным изумрудом в центре и большими брильянтами по краям, странной четырехугольной формы, он поначалу не увидел ничего.
Красивая, скорее всего иноземной работы, «в возрасте» нескольких веков брошь потрясла поначалу размерами изумруда чистой воды. Потом огранкой брильянтов, затем неким очарованием, исходящим от очень старых, дивно сработанных вещиц, принадлежавших в прошлом, несомненно, незаурядным людям. У таких драгоценностей есть своя аура, свое поле. Положительное, отрицательное, нейтральное, но ощутимое даже обычным человеком, не экстрасенсом.
