Олег Приходько - Запретная зона
Бабушка Ольга Николаевна умерла месяц назад в Медоне, мы похоронили ее в Сент-Женевьев де Буа, и больше мне не за кем ухаживать. По выходным, отстояв литургию в храме Сергиевского Подворья на рю де Кримэ, я приезжаю к ней, кладу на могилу букет ее любимых пионов и долгими часами брожу среди тех, кто не нашел под луной ничего, кроме тоски. Но ведь они были обмануты там, а не здесь; там, а не здесь предавали и убивали без разбора, и если что-то нарушало покой их последних дней, так это боль перенесенного предательства. Эту боль не узнал мой отец — он умер внезапно, не успев разувериться. Ее не испытала моя мать — розовый туман мнимого благополучия устилал ее путь к могиле. Создается впечатление, что в стране, породившей нас, кто-то владеет тайной массового гипноза: каждое поколение еще в утробе получает «установку» на лучшее будущее. А будущее все хуже, все беднее, и эта поразительная закономерность, подтверждаемая из века в век, наводит на мысль о вселенском регрессе: из райских кущ к подножию Голгофы. Меняются правители, а «установка» остается неизменной: вот кончится голод… вот кончится война… «вот приедет барин»… Идут годы, десятилетия, века, баре не едут, войны не кончаются, а люди живут и умирают с надеждой, и только очень немногим дано прозрение — как правило, слишком позднее. «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» К чему я пишу все это? Хочу разобраться в том, почему, живя здесь, не испытываю ни тоски, ни одиночества. Есть два простых ответа: там было хуже, чем здесь — во-первых, и прошло слишком мало времени — во-вторых. О, Женя, это было бы слишком просто! Я дала обет не поддаваться эфемерным надеждам — они предшествуют самообману. Римский поэт Тибулл говорил: «Надежда всегда твердит, что в будущем будет легче». Здесь же надеяться не на что и не на кого, здесь никто не сулит сольных концертов в Национальном симфоническом, не предоставляет беспроцентных ссуд и не обещает работу, за которую можно купить особняк на бульваре Эгзельманс. Мне этот мир обещает быть похороненной в чужой могиле в Сент-Женевьев, а до того стоять на паперти храма Трех Святителей на рю Петель, если помимо семи уроков сольфеджио в Аньере я не буду мыть лестницы библиотеки имени своего соотечественника Тургенева. По я готова со слезами благодарности скитаться по этой земле в поисках куска хлеба, этой, а не той, где мне лгали, наживаясь па данном Богом и добытом тяжким трудом таланте, как сутенер наживается на проститутке. Я играла по восемь часов в день, жила в плохих гостиницах, а государство-сутенер, пересчитывая заработанную моими гастролями валюту, рассыпалось в комплиментах: «Лучшая вы наша!.. Непревзойденная!» Моего мужа послали убивать, убили его самого, причитая: «Герой вы наш!.. На вас смотрит отечество!..» А потом убили вторично, поправ память. Люди умирают от несбывшихся надежд, а я хочу жить!
Женечка! То, что происходит у вас сейчас (Боже милостивый, я уже говорю «у вас»!) — самый большой, самый гнусный обман! Когда правда поколений оборачивается ложью, появляется угроза расправы над властями предержащими. Сейчас оборотни дали новую «установку»: вот кончится переходный период… Господи! да не кончится он никогда: опять уверовали, опять надеются и не хотят видеть, что две извечные христианские добродетели попирают третью — любовь. Все стоит перед глазами этот страшный человек из Киева… забыла его фамилию. Помните, как он, уставившись стеклянными глазами на Россию, вещал с экранов: «Даю установку. Вы здоровы…» А после кто-то из миллионов больных, выздоровевших по теории вероятностей и законам природы, принимался размазывать по бумаге сопли умиления: «Исцелением обязан Вашему сеансу, о, Мессия!..» Теперь я узнала из газет, что этот «установщик» общественного сознания подался в фашистскую партию. Они уже разбили миллионы семей, они уже столкнули лбами народы, ссылаясь на чью-то «установку» о независимости. Неужто нация может быть неполноценной?!
Нет, Женечка, нет и нет! Я не одинока, я счастлива. Моя прелестная Жаклин уже ведет правой ручкой мелодию Рахманинова, и ее звуки не тонут в грязи равнодушия, а возносятся ко Всевышнему. Душа Жаклин — а вместе с нею и моя душа — свободна!
Простите меня. Простите за то, что я просыпаюсь в тот момент, когда моя рука должна коснуться Вашей. Спасибо Вам за нежные и честные письма. Спасибо за фотографию: вы с Шерифом здорово смотритесь на фоне Кремля.
Берегите друг друга, мои хорошие. Целую вас. Валерия.
Р. S. Все чаще ловлю себя на странном ощущении, будто жила когда-то, а настоящее — лишь сон души, давным-давно витающей в лучшем из миров. Коль скоро это так, все, что могло свершиться, уже свершилось, а посему — улыбайтесь!
V. Тur-Тubelskajа, 10-bis, rue des Bigots, Medon».
«У меня нет проблем…
Страх отсутствует…
Снизу до макушки поднимается теплая волна…
Я ничего не вижу…
Ничего не слышу…
До меня никому нет дела…
Мне тоже ни до кого нет дела…
Я ни во что не верю…
Я никому ничего не должен…
Я обеспечен…
Я независим…
Я ничей… ничей… ничей…»
Мысль погасла. Наступило состояние прострации. Тело стало бесчувственным. Женька воспарил в запредельную высь, откуда, казалось, было видно прошлое и будущее, и почувствовал на миг великое, блаженное единение со Вселенной…
Звонок, заменив мобилизующие формулы, возвратил его в реальность. Он вскочил на ноги и подошел к телефону.
— Слушаю вас…
В трубке слышалось гудение троллейбуса, шум моторов — звонили явно с улицы, из автомата. Наконец раздался неуверенный голос незнакомого абонента:
— Извините, я звонил вам ночью… Я хотел бы… словом, мне нужна ваша помощь… это очень важно и… это срочно… пожалуйста!..
Снова — молчание, далекий шум улицы. На розыгрыш не походило. Женька даже растерялся на несколько секунд, словно тревога в голосе человека перенеслась в его комнату по телефонным проводам.
— Вы не ошиблись? — предположил он осторожно.
— Нет… то есть… если вы давали объявление в газете об услугах…
Упоминание об объявлении мгновенно разрушило ауру загадочности. «Неужели клиент?!» Радость удачи смешалась с ощущением беспокойства: «Лицензия! Как быть с договором?» Но не просить же подождать явно напуганного чем-то человека, покуда ОВД определит его статус!
— Что у вас случилось? Вы можете говорить?
— Нет. Я хотел бы встретиться с вами. Если можно.
— Откуда вы звоните?
— Из Новогиреева. Из автомата на Мартеновской.
— Можете приехать ко мне? Я скажу адрес.
— Извините, но лучше вы. Я плохо ориентируюсь… к сожалению… Мартеновская, дом 14а, квартира 16…
Звонок был более чем странным. Женька помолчал несколько секунд, раздумывая, не может ли здесь быть подвоха.
— Хорошо, решил он рискнуть. В конце концов, Женька ничего не терял, кроме пары литров бензина. — Через час я буду у вас, ожидайте.
— Я очень надеюсь… пожалуйста…
Голос срывался от страха. Женька хотел успокоить клиента, но в трубке уже послышались гудки отбоя.
Он включил конфорку под чайником. Достав из холодильника кастрюли с макаронами по-флотски и борщом, смешал их содержимое в трехлитровом бидоне и рванул обратно в комнату: следовало решить вопрос о гардеробе. Перебрав имевшиеся в наличии глаженые рубашки, снял с вешалки костюм. Мозг атаковывал рой вопросов: «Кто он?.. Чего боится?.. Как собирается платить?.. Почему обратился именно ко мне?.. Не ловушка ли это конкурентов?..» — но Женька умышленно старался не отвечать на них — при отсутствии информации это было совершенно бесполезным занятием. Он переоделся, провел щеткой по туфлям. Выпил какао с ломтиком твердого сыра. Сунув в задний карман брюк маленький газовый револьвер «Скиф», прихватил бидон и покинул квартиру.
8
Стоянка находилась в трех кварталах от дома. Ее охраняли знакомые ребята, вооруженные шестизарядными газовыми револьверами «айсбергер-205». Женька иногда занимался с ними в спорткомплексе «Гонг». Но черта с два справились бы они с охраной «вольво», «мерседесов» и прочего дорогостоящего импортного металлолома, от которого шпана так и норовила отвинтить что-нибудь на продажу, если бы не главный охранник — Женькин пес Шериф. Он был грозой воров и владельцев, проникавших на территорию стоянки без ведома охраны, и имел на счету не один десяток задержаний. Польза от его работы была общая: сам пес, кавказец по национальности, получал от нее полное удовлетворение — природа распорядилась так, что охрана была одним из его врожденных инстинктов; дежурные могли преспокойно смотреть телевизор, заперевшись на КПП, и выходить только для того, чтобы отворить ворота; что же касается хозяина, то он был в двойном выигрыше — пользовался стоянкой бесплатно и мог отлучаться в командировки, не беспокоясь о питомце.
