Александр Бушков - На то и волки – 2
Вот и теперь, едва он свернул на единственную асфальтированную дорожку, ведущую к особнячку, «Тойота» остановилась — прямо-таки растерянно.
Ухмыльнувшись про себя, Данил подрулил к крыльцу.
В небольшом вестибюле Паша в компании с пожилым охранником смотрел телевизор (в здешних патриархальных палестинах не было нужды пугать входящих откормленными быками в камуфляже, свободно обходились пенсионером, обученным, правда, обращению с кое-какими дозволенными здешними законами средствами самообороны). На экране маячили старые знакомые — крикливые «возняки» с флагами и плакатами, деликатно вытесняемые милицией с площади.
Вопли, визги, слюни, суетятся телеоператоры, пытаются гордо реять когда-то осенявшие полицаев флаги…
— Ну, как там? — поинтересовался Данил.
— Тихо сегодня что-то, — сказал Паша. — Ни вывертов, ни обиженных дамочек с мужскими причиндалами в штанах…
Данил громко хмыкнул, сообразив, о чем речь: пару месяцев назад неутомимый Чемерет продемонстрировал по ОРТ самые что ни на есть документальные кадры, наглядно повествующие, как «президентские опричники» волокут в милицейскую машину хрупкую длинноволосую девушку, безжалостно заломив ей за спину белы рученьки. Шум поднялся до небес, но вскоре выяснилось, что изобиженная девушка была вовсе не девушкой, а длинноволосым японцем, увлеченно кидавшим увесистые каменюги в парней из «Ястреба» (а такого поведения, как известно, ни одна полиция мира демонстрантам не прощает и старается насовать в ответ по сусалам). Увы, Чемерет прекрасно усвоил старую сентенцию насчет огня, не имеющего ничего общего с дымом…
— Ладно, пошли, — сказал Данил, шагая к лестнице.
Паша догнал его и негромко сказал:
— Довнар здесь.
— Тоже неплохо. Приемничек мой импортный доставай-ка…
Большой японский транзистор, извлеченный Пашей из дорожной сумки, лишь внешне выглядел мирным агрегатом, предназначенным якобы для безмятежного слушанья музыки или последних известий. На деле же от него остался лишь корпус, а замененные полностью потроха состояли из нескольких хитрых приборов, порой в работе Данила просто-таки незаменимых. Стоила эта начинка не менее иной новенькой иномарки, но затраты оправдывала с лихвой…
Бородатый капитан Ежи Довнар, скучавший в компании бутылки с минералкой, хотел поприветствовать Данила со всей приязнью, но тот поднял руки:
— Посиди пока, кэп, профилактику сделаем… И привычно стал нажимать кнопки. Стояла покойная тишина, в здании кроме них и вахтера, да еще Веры, не было ни души — Данил по телефону попросил директора объявить выходной в связи с известными печальными событиями. В основе сего решения, понятно, лежали не эмоции, а простой расчет. Не хотелось, чтобы под ногами в первый же день работы путались посторонние, сиречь персонал «Клейнода». Что ж, прав оказался, неизвестно еще, как будет протекать теплая дружественная беседа с Верочкой, так что лишние глаза и уши ни к чему…
Минут через десять он убедился, что в комнате нет ни одной из тех крохотных штучек, с помощью коих иные тешат свое отнюдь не праздное любопытство. Чтобы и дальше сохранить статус-кво (мало ли какую гадость могли направить на окна издали), включил надежную глушилку и поставил мнимый транзистор на подоконник. Только теперь, выполнив все необходимые формальности, подошел и крепко тряхнул Довнару руку:
— Ну, здорово, кэп. Как Варшава?
— Скука, — кратко проинформировал Довнар. — Я так понимаю, судя по твоим манипуляциям, у нас опять веселуха с половецкими плясками?
— Телепат ты мой водоплавающий… — фыркнул Данил, достал загадочную монету и вручил старому другу:
— Напряги-ка пресловутое нумизматическое чутье и определи мне этот гривенник… — Повернулся к Паше:
— Веру ты куда определил?
— Сидит в комнате отдыха. Странное у нее состояньице, знаешь ли, — не вполне укладывается в однозначное понятие «убитая горем вдова»…
— Ага, и ты заметил, сокол? — осклабился Данил. — Вот что, первым делом дай знать «кротам», что я у них в скором времени буду, а потом покопайся в аптечке и выпои Верочке в стакане воды, подсунутом заботливой рукой… так, что-нибудь не особенно сильное, но малость подавляющее и снимающее тормоза… На твое усмотрение.
— Понял, — кратко ответствовал Паша и достал аптечку, где в самых обычных пузырьках и стеклянных трубочках хранились не самые обычные снадобья, ничуть не соответствовавшие надписям.
— Нет, с «кротами» свяжись сначала… — решительно сказал Данил.
Налил себе минералки — горло, оказывается, успело пересохнуть — и нетерпеливо уставился на изучавшего монету Довнара.
Капитан Ежи Довнар, младше Данила десятью годами, был в некотором роде личностью исторической. Был он прапраправнуком поляка, сосланного в Шантарск за какое-то из многочисленных восстаний (поляков отчего-то некогда принято было ссылать главным образом в Шантарскую губернию, где они из-за хронической нехватки грамотных великороссов частенько выходили в чиновники, а один сто тридцать лет назад даже положил в оной губернии начало пивоварению, основав первый в Восточной Сибири пивной завод). Дедушка и отец Довнара (до тридцати одного года значившиеся во всех документах не Ежи, а Георгием) стали речниками, а Жора, пренебрегая пресной водой, поступил в питерскую (тогда еще, пардон, ленинградскую) Дзержинку и к своему тридцать первому году был уже капитаном второго ранга, имея под командой эсминец с классическим имечком «Стерегущий».
Блестящую карьеру кавторанга, весельчака, бабника и стойкого консерватора сломал ГКЧП, представления о том не имея. Роковое кое для кого восемнадцатое августа девяносто первого года застало эсминец на рейде знаменитого черноморского города, не самого большого, но и не самого маленького, куда Довнар пришел, эскортируя явившийся с дружественным визитом учебный парусник военного флота одной латиноамериканской страны.
В тогдашней трехдневной неразберихе военно-морское ведомство как-то забыло о «Стерегущем», приказов ему никто никаких не посылал, а потому кавторанг действовал самостоятельно, опираясь исключительно на официальные сообщения московского радио и позицию министра обороны. В девять часов утра Довнар собрал на баке команду, произнес краткую, но образную речь, велел на всякий случай расчехлить орудия, просемафорить флажками латиноамериканцам, что они обязаны соблюдать нейтралитет, — а в десять минут десятого к берегу уже пошли журавлиным клином мотоботы с десантом. Через четверть часа вооруженные автоматами морячки Довнара, разбившись на мелкие группы, заняли в городе все, что с военной точки зрения следовало занять. В чем их горячо поддержали сотни полторы пенсионеров-ветеранов с красными бантами, а также вдрызг пьяный боцман с «латиноса», загостившийся на берегу еще с вечера (в латиноамериканских странах военные перевороты — дело житейское, прямо-таки будничное, и боцман охотно примкнул к ветеранам, целые сутки искренне принимавшим его за испанского коммуниста). Городские власти с превеликой охотой отстранились от руководства, а городские демократы, числом четверо, ушли в подполье и сопротивления силам реакции не оказывали (поначалу они, правда, строили феерические планы потопления реакционного эсминца либо взятия его на абордаж, но потом как-то успокоились).
Три дня молодой кавторанг был полновластным хозяином курортной жемчужины, которая, в общем, жила все это время прежней беззаботной жизнью, а визгом моды для отдыхающих стало — пойти на набережную и сняться на фоне эсминца.
Увы, Бонапарта из Довнара не вышло ввиду известного финала всей затеи.
Был, правда, шанс не только сохранить погоны, но и заполучить очередную звездочку — стоило лишь, честно глядя в глаза комиссии, заявить, что город был взят на шпагу как раз под флагом демократии, для защиты его от путчистов (благо противоречащих тому бумажек не было). Иные жуки так и поступили, взлетев в генералы из майоров, но потомок шляхтичей не стал каяться и вилять, а потому вылетел с флота, что твоя торпеда. Вернувшись в родной Шантарск, он долго мыкался с клеймом «пособника гэкачепистов», пока не попал к хозяину «Интеркрайта», стоявшему выше таких пошлостей…
По мнению некоторых, Довнар после пережитого самую чуточку поехал рассудком (что, впрочем, ничуть не казалось удивительным Данилу Черскому, помнившему свои собственные мыканья — и после прихода Горбачева, и после октября девяносто третьего). Заявив, что уходит во внутреннюю эмиграцию, Довнар полонизировал имечко, выбил новый паспорт (не без помощи главы «Интеркрайта», любившего в людях безобидные странности, если они не мешали делу), стал ходить на мессы в возвращенный католической общине костел дореволюционной постройки.
Потом, как это сплошь и рядом случается, романтика столкнулась с реальностью и под безжалостным влиянием последней увяла. Выехав пару раз в Польшу и присмотревшись к исторической родине, Довнар после сибирских просторов нашел ее тесноватой и скучноватой, переселяться туда категорически передумал, и пресловутая внутренняя эмиграция постепенно сошла па нет, ограничившись демонстративным напоминанием о корнях, да и то не часто.
