Б. Седов - Рок
- Мы, конечно, будем совершенно откровенны, не забывая, однако, что совершенно откровенными нам нельзя быть ни в коем случае.
Мюллер молчал. Его лицо выражало лишь внимание к словам собеседника. Знахарь выдержал паузу, чтобы дать своим словам дойти до сознания Мюллера, и, поболтав виски в стакане, продолжил:
- Наша с вами откровенность будет ограничиваться тем, что мы оба признаем, что нас интересуют деньги. У меня есть вещи, у вас есть капитал. Вы приобретаете у меня эти вещи, оставляя себе зазор на прибыль, и в результате этого мы оба получаем деньги. Я вижу ситуацию именно так. Что скажете?
- Совершенно справедливо, - встрепенулся Мюллер, который, похоже, думал о чем-то своем, хотя и связанном с темой разговора.
Знахарь понимал, что Мюллер в этот момент скорее всего размышлял о том, как бы облапошить партнера. И «облапошить» было слишком мягким словом для обозначения тех безжалостных и кровавых событий, которые могли начаться, если этот загорелый белокурый немец решит попытаться наложить лапу на богатство Знахаря.
- Поэтому давайте прекратим разговор об откровенности и перейдем к более важной теме. А именно - к тому, какой механизм сделок будет наиболее надежным и наименее рискованным для нас обоих.
- Вы хорошо ведете переговоры, - сказал Мюллер. - С вами приятно иметь дело.
- Благодарю вас, - Знахарь склонил голову, - однако дела у нас еще впереди, и нужно обсудить, какими они будут.
- Да, конечно, - согласился Мюллер. - А скажите, господин Берзин, много ли у вас вещей, подобных этой, которые могут оказаться интересными для меня.
И он кивнул на перстень, украденный у Александра Македонского неизвестно кем и неизвестно когда. Знахарь тоже посмотрел на перстень, потом перевел взгляд на Мюллера и, пристально глядя ему в глаза, раздельно сказал:
- Для того, чтобы приобрести их все, ваших восьмидесяти миллиардов не хватит. Придется заложить копи, прииски и госпиталь. А то и обратиться за помощью к ребятам из «Макинтоша». Но вы не беспокойтесь. Я вовсе не предлагаю скупить все, что у меня есть. Надо же и себе что-нибудь оставить.
На худых скулах Мюллера заиграли желваки, он прищурился и, слегка подавшись вперед, сдержанно произнес:
- Ваша поразительная осведомленность в некоторых вопросах начинает вызывать у меня беспокойство.
- Весьма возможно. Но ведь я мог бы и не демонстрировать ее, а оставить при себе как козырь. Согласитесь, что с моей стороны это было хорошим шагом к нашему взаимопониманию.
- Принимаю.
Мюллер решительно кивнул, как бы отметая сомнения, и, впервые за всю беседу расслабленно откинувшись на спинку кресла, светским тоном поинтересовался:
- Так что у вас там за вещицы?
Глава 2. Ну, Мюллер, погоди!
Я никогда не любил Невский проспект.
Может быть, в то время, когда в мире еще не было ни электричества, ни автомобилей, а в городе жили не пять миллионов, а, скажем, двести тысяч человек, он был другим. Очень может быть.
Но правы оказались грозившие небу узловатыми пальцами пророки и юродивые, предрекавшие, что придет время, и небо опутает железная паутина. Так оно и вышло. Время пришло, и теперь, поднимая голову, я всегда вижу над собой переплетение железных, медных и алюминиевых проводов, идущих во все стороны сразу. И если кто-нибудь вздумает взлететь в небо прямо с одной из улиц города, ему следует быть очень осторожным, потому что в лучшем случае он рискует запутаться в проволоке, попортить свои крылья и грянуться оземь, а в худшем - просто превратится в обугленное пугало.
Я стоял на набережной Лейтенанта Шмидта и, опершись на гранитный парапет, смотрел на то, как у самой воды двое подвыпивших молодых мореманов, по всей видимости - курсанты морского училища, возбужденно размахивая руками и делая рефлекторные движения тазом, морочат головы двум потасканным старшеклассницам. Опытным взглядом я отчетливо видел, что девкам уже наскучила болтовня раскрасневшихся морячков, и они ждут, когда же соблазнители наконец перейдут от слов к действиям.
Народная мудрость гласит, что рожденный пить - ничего другого не может. Эти двое ребят явно были рождены пить, а не тратить драгоценную мужскую силу на никчемных молодых потаскух. Настоящие моряки. Так что, судя по всему, дело окончится ничем.
Усмехнувшись, я выпрямился и посмотрел на свои руки.
На ладонях отпечатался шершавый гранитный рельеф, который исчезнет через несколько минут, как это было уже много раз…
Я повернулся спиной к Неве и направился к своей стоявшей в двух шагах белой «бомбе», но вдруг заметил вертевшегося возле заднего бампера бомжа.
- Эй, уважаемый, тебе чего? - окликнул я его, подойдя вплотную к машине.
Бомж дернулся, оглянулся и, увидев меня, покачнулся и оперся рукой на багажник. Машина квакнула, и я, вынув из кармана пульт, отключил сигнализацию.
- Слышь, хозяин, давай я тебе стекла протру, а ты мне на пивко…
- Вали отсюда, пока цел, - ответил я, представив, во что могут превратиться мои прекрасные тонированные и бронированные стекла, если он до них дотронется.
- Да я ничего… - стушевался бомж и, чуть не задев меня плечом, поканал через дорогу в сторону Десятой линии.
Я уже собрался было открыть дверь и полезть внутрь, но неожиданно для самого себя остановился. Что-то было не так, и я уставился в спину удалявшегося бродяги.
Будто почувствовав мой взгляд, он воровато оглянулся и, увидев, что я смотрю ему вслед, ускорил шаги. Это мне не понравилось, хотя и могло быть всего лишь проявлением привычного страха, который ничтожный задроченный бомж испытывал перед благополучным человеком в дорогой машине.
Он скрылся за углом, а я стоял и шевелил мозгами, соображая, в чем же дело. Наконец до меня дошло, и я рванул было через дорогу вдогонку за ним, но слева раздался пронзительный сигнал, и мне пришлось резко остановиться. Вильнув, меня объехала одна машина, потом еще одна, в общем, их было не меньше десятка. Я стоял, матерился и, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ждал, когда они все проедут.
Когда я перешел через дорогу и завернул за угол, то увидел, что Десятая линия пуста вплоть до Большого проспекта, и по ней, завывая поганым советским двигателем, быстро удаляется «восьмерка» с черными стеклами и без заднего номера.
Это было уже совсем интересно.
Проводив взглядом «восьмерку», свернувшую на красный свет и исчезнувшую за углом, я достал из кармана сигареты и неторопливо пошел к своей машине. Пока я шел, в моей голове еще раз прокрутились кадры, на которых был бомж, сначала вертевшийся около моей «БМВ», а потом чуть не задевший меня своими ужасными шмотками.
Теперь я понял, что же в этой, на первый взгляд самой обычной, ситуации так насторожило меня.
Во- первых, у него были ясные и трезвые глаза.
Во- вторых, я успел заметить, что у него чистая шея.
И в- третьих, а это было самым главным, от него не воняло. Мало того, я почувствовал запах дорогого одеколона «Фаренгейт». Ну не пил же он его, в самом деле! На те деньги, которые стоит микроскопический флакон этого парфюма, можно купить сотню бутылочек «Красной шапки».
А кроме всего прочего, я был совершенно уверен, что это именно он так резво свалил на красной помойке с черными стеклами и без номеров.
Остановившись рядом со своей машиной, я не торопился открывать дверь. Береженого Бог бережет, решил я и, достав из кармана трубку, набрал Костин номер.
- Городской морг слушает, - ответил Костя.
- Будешь так шутить, как раз там и окажешься, - сказал я недовольно. - Быстро приезжай на Васильевский. Я жду тебя около памятника Крузенштерну. И возьми свой чемоданчик, кто-то вертелся около моей машины.
- Понял, - ответил Костя и отключился.
Я убрал трубку и подумал, что неплохо было бы устроить Косте хороший втык. Честно говоря, с его появлением я стал чувствовать себя намного увереннее, но иногда его шутки принимали специфический оттенок, а я знал, что все произносимые слова в той или иной степени имеют силу заклинаний, так что…
Так что было бы полезно вдолбить ему, чтобы он думал, прежде чем болтать языком. Выражаясь на блатном жаргоне, ему следовало следить за метлой или фильтровать базар.
Недалеко от того места, где стояла моя «бомба», имелось уличное кафе, представлявшее из себя несколько зеленых пластиковых столиков под зелеными покосившимися зонтиками, на которых было написано «Бочкарев». Вокруг столиков стояли зеленые пластиковые стулья, и даже на расстоянии было видно, что сидеть на них - дело непростое.
Я подошел к одному из столиков и, пошевелив рукой легкий ненадежный стул, осторожно опустился на него. Стул покосился, начал плавно ехать в сторону, но все же остановился, и я, наконец, смог расслабиться.
За стойкой девушка лет сорока с запудренным бланшем под правым глазом зыркнула на меня и отвернулась. Поскольку я не собирался ничем травиться в этой уличной забегаловке, то тоже отвернулся и стал разглядывать стоявший у противоположного берега Невы огромный белый паром с заграничной надписью «Frie-drich Nietzsche», напоминавший обыкновенную многоэтажку с балконами.
