Евгений Сухов - Медвежатник
Малец оказался и вправду очень способным — он одинаково безукоризненно мог вытащить кошелек у зазевавшегося разини и попросить милостыню на чистейшем английском языке у вальяжного буржуа, случайно оказавшегося на Хитровом рынке. За эти обширные «познания» Парамон Миронович не укорял воспитанника, но не забывал о том, что у мальца иная судьба, чем у его приемного отца.
Савушка сделался любимцем всей Хитровки и шалил на базаре так, как если бы это была его детская комната: к хлястику чопорного барина он мог привязать поводок лошади; обрить наголо валяющегося пьяницу, а уркам в вино частенько подмешать слабительное. И вся Хитровка потешалась потом над проказами Савелия. С Хитровкой Савелий распрощался в восемнадцать лет, когда Парамон Миронович надумал отправить его в Берлинский университет, где приемыш должен был продолжить свое образование.
Обняв Савелия, старик напутствовал его сдержанно:
— Жаль, что философию жизни ты начал постигать на Хитровке. Впрочем, это не самая худшая школа. Знай, что за границей тебе не будет ни в чем отказа, дай только весточку, и я пришлю тебе людей и деньги.
— Спасибо.
— Я буду по тебе скучать.
— Я тоже, Парамон, — отвечал Савелий, назвав хозяина Хитровки по имени, как это было заведено между ними.
* * *В Германии Савелий жил как сын крупного промышленника. В Берлине на деньги Парамона он купил себе дом, держал прислугу из десяти человек и даже завел собственное дело — он выращивал цветы. Особенно он преуспел в выведении новых сортов роз, которые отличались не только сочной яркостью лепестков, но и необычайно большими размерами. Здесь он превзошел даже французов, которые всегда считали цветы своей монополией. Однако его новая страсть не мешала учению, и Савелий числился одним из самых блестящих студентов университета. Он учился одновременно на трех факультетах, постигая вместе с гражданским правом физику и ботанику. Но об истинной его страсти из берлинского окружения не догадывался никто: Савелий во множестве закупал сейфы ведущих компаний и проводил с ними по многу часов кряду, словно в кругу задушевных приятелей. Он развинчивал их по винтику, изучал хитроумные детали, пытался раскрыть секрет замысловатых устройств и подобрать надежные отмычки, стремился раскусить ловушки, подстроенные изобретательными конструкторами. А если ему удавалось отыскать ключик, то радовался так же, как некогда во времена своего отрочества на Хитровом рынке, когда незаметно подсыпал строгому городовому в стакан с пивом английскую соль.
Для него сейфы были некой игрой ума, своеобразной головоломкой, в которой он пытался перехитрить изворотливых конструкторов. Он будто кидал им перчатку, вызывая на интеллектуальный поединок, и непременно одерживал победу в тишине своего уютного кабинета.
Скоро Савелий понял, что не существует более замка, с которым бы он не справился, а однажды, забавы ради проникнув ночью в Промышленный рейхсбанк, открыл один из сейфов и оставил на его пустом дне прелестную алую розу.
Парамон Миронович высылал приемышу деньги, но Савелий в них более не нуждался. Он жил беззаботно, с размахом буржуа, у которого счет в банке неисчерпаем, как золотые запасы Клондайка. Щедрость его граничила с расточительностью, что вызывало смешанное чувство осуждения и зависти у расчетливых немцев. Он заказывал ужин в дорогих ресторанах на многочисленную и бедноватую студенческую братию; бросал милостыню, которая равнялась месячному заработку предпринимателя средней руки, а с извозчиками расплачивался так щедро, как будто они доставляли его не на соседнюю улицу, а везли на собственной спине через всю Европу. Никто не знал источника благосостояния Савелия. Окружающие считали, что юноше принадлежат десятка два заводов и несколько приисков в далекой Сибири. Сам Родионов эти слухи не отрицал, а когда вопрос задавали напрямик, то он своей непроницаемостью напоминал загадочного сфинкса.
И если в городе случалось ограбление, то подозревать в том блестящего студента Берлинского университета было бы так же нелепо, как заподозрить монашенку в групповом прелюбодеянии. Однако он умело запускал хищную руку в металлическое чрево сейфов и совершал это не менее искусно, чем факир, добывающий из пустого ящика несметное количество платков.
Газеты пестрили фотографиями распахнутых сейфов; журналисты не без злорадства извещали о том, что репутацию «неприкосновенного» потерял еще один банк, а список разоренных промышленников продолжает расти, и кто в этом хаосе сохраняет завидную невозмутимость, так это шеф криминальной полиции.
И только Национальный банк, охраняемый взводом полицейских и оснащенный современной сигнализацией, оставался эталоном неприступности.
Возможно, Савелий Родионов надсмеялся бы и над его запорами, если бы не быстротечность студенческой поры. Получив дипломы об окончании и распрощавшись с приятелями, бывший хитрованец отбыл в Россию.
* * *Вернувшись в Москву, Савелий Родионов поселился близ Хитрова рынка, около Покровского бульвара, где стояли роскошные особняки Морозовых, Хлебниковых, Расторгуевых.
Нищета всегда соседствует с богатством, и освещенные переулки бульвара еще больше подчеркивали ничтожество обитателей Хитровки.
Поначалу Савелий хотел перебраться в Санкт-Петербург и навсегда забыть о своем прошлом. У него хватило бы средств, чтобы вести жизнь удачливого фабриканта или богатого рантье, поддерживать о себе легенду, как об утонченном господине, воспитанном на западных вкусах, понимающем и любящем живопись, балет, но он чувствовал, что пьяная и развратная Хитровка не желает отпускать его даже теперь. Поживая в Берлине, Савелий не мог предположить, что способен вернуться в болото Хитрова рынка через много лет. Савелий напоминал осетра, который, поплавав по многим морям и рекам, возвращается в свой махонький, едва пробивающийся из-под камней ручей, который некогда сумел подарить ему жизнь.
Даже вся великосветская Европа не имела того очарования, которое он находил в маленькой, темной Хитровке. Самые изысканные рестораны не могли ему заменить непритязательных кабаков Хитрова рынка. А барышни Хитровки отдавались с куда большей страстью, чем утонченные парижские гетеры с площади Пигаль.
Однако Савелий не мог не понять, что он уже не тот мальчик — бедовый и пронырливый, что заставлял смеяться над своими шутками весь Хитров рынок. Он оторвался от торговых рядов высоко, как орел, оставивший навсегда отчее гнездо. А шутка с мышью, подброшенной в кадку со сметаной сварливой торговке, теперь вызывала у него только печальную улыбку. Он стал другим.
В этот раз на Хитровку Савелий явился тайно — Парамон Миронович отправил нарочного в дом и просил его прибыть немедля.
Хитров рынок меняться не умел. Как и всегда, площадь окружали старые двухэтажные деревянные дома, больше напоминающие лабиринты, казалось, они были созданы для того, чтобы заманить в глухие закоулки доверчивого купца. Здесь на его глухих улицах затерялась не одна невинно убиенная душа. Хитровка напоминала старуху, которая, однажды одряхлев, стареть уже не умела, только морщины на ее лице становились все глубже, а пигментные пятна все темнее.
Савелий шел не спеша, поглядывая вокруг. Ему показалось, что Свиньинский переулок даже в пору его детства бывал не таким зловонным, как ныне, да и луж было не такое огромное количество, и каждую из них сейчас нужно было преодолевать едва ли не вплавь.
И все-таки эти тупички были куда ближе, чем гранитный паркет европейских площадей.
В одном месте навстречу Савелию вышел мужчина двухметрового роста. Он заслонил могучей рукой дорогу и слезно пожаловался:
— Жизнь у меня скверная, барин, ты бы уж не пожалел для меня кошелька. — И уже погромче, нагнетая жути, добавил: — А то ведь места здесь глухие, обратной дороги можешь не сыскать.
— А ты, Степан, не изменился, — по-приятельски хлопнул великана по плечу Савелий. — Все так же грязен. Неужели не признал?
— Господи, неужели это ты, Савушка… Савелий Николаевич! — перепугался громила. — Помилуй меня, Христа ради! Не погуби! Не говори о моей дерзости Парамону Мироновичу, ведь погубит меня старик!
Великан мгновенно уменьшился до размеров нашкодившего мальчишки, и если бы Савелий схватил его сейчас за ухо и стал бы трепать, как шалуна, то воспротивиться наказанию у Степана не хватило бы духа.
— Ну что ты, Степушка, успокойся, как же ты об этом посмел подумать? Ведь мы же с тобой друзья! А помнишь, как ты меня драться учил? Не однажды пригодилась мне твоя наука.
— Господи, не забыл ты этого, барин, — расчувствовался Степан, едва ли не пуская слезу.
— Да какой же я тебе барин, Степушка, зови меня, как и раньше, Савелием.
