Олег Маркеев - Цена посвящения: Время Зверя
На столе лежала книга в потрепанном переплете с закладкой в середине пожелтевших, замасленных страниц.
Давным-давно, в детстве, у Максимова была такая же, зачитанная донельзя и уже от одного этого дорогая сердцу книга. И обложка у нее была такая же, желто-коричневая, с полустертой фигурой великого сыщика в долгополом макинтоше и фирменной клетчатой кепке с двумя козырьками.
Максимов, не скрывая иронии, посмотрел на Василия Васильевича. Шеф охраны холдинга, смутившись, бросил «Собаку Баскервилей» в ящик стола.
Не спрашивая согласия, разлил водку по рюмкам.
Покрутил в пальцах свою, сосредоточенно о чем-то думая.
«Если и он сейчас выдаст „не понимаю“, я повешусь», — с тоской подумал Максимов.
— О Ашоте Михайловиче сегодня говорили много, — начал Иванов. — Разные и разное. Я скажу одно — лучше человека я не встречал. А насмотрелся на всяких и всякое… — Последнее слово он проглотил. — Все в этом доме осиротели. Я в том числе. Хоть и башка уже вся седая.
— Церквушку он построил? — спросил Максимов.
Иванов чуть прищурил глаза, прошив Максимова взглядом. Потом кивнул.
— Он, пусть земля ему пухом. Мы в тот день участок под дом смотреть приехали. Ашот Михайлович вышел на околицу поселка, прошел к кладбищу. Постоял, помолчал, осмотрелся… И приказал ехать в Москву. Через неделю начали церковь строить. И лишь когда на ней крест установили, дал команду копать фундамент под дом. Узнал от работяг, что баня в поселке давным-давно накрылась, и через три дня там ремонт в полный рост шел. Не Сандуны, конечно, отгрохал, но трубы заменил и в приличный вид привел. Вот такой человек был. — Василий Васильевич тяжко вздохнул, сжал рюмку в крепких пальцах. — Что тянуть… Давай выпьем.
Водка после северного спирта пошла, как вода. Но на сердце все равно осталась тяжесть.
Василий Васильевич взял бутерброд, придвинул тарелку к Максимову.
— Налетай, — пробормотал он с набитым ртом.
Второго приглашения Максимову не потребовалось. Он с наслаждением вонзил зубы в сочный кругляш «Докторской» колбасы. Несмотря на печальные обстоятельства, жизнь продолжалась. А чтобы жить, надо есть.
Незабвенный и непревзойденный Славка Бес учил, что спать, жрать, пить и баб валить надо при первой же возможности. Потому что другой может и не представиться. Особенно, если служишь в спецназе Советской армии.
Славку жизнь помотала по всему свету, причем исключительно по тем местам, где люди с азартом стреляли друг в друга. Особо не вникая в причины и мотивы пальбы, Славка сам стрелял и отстреливался, закладывал фугасы и сам подрывался на чужих «сюрпризах», безжалостно жег и горел сам, травил других и сам едва уносил ноги от загонщиков. Короче, жил всласть, как умел и считал нужным. Последний бой, как прощальную гастроль, он закатил в Мертвом городе.
Видение вдруг всплыло перед глазами: лицо Славки Беса, белое от известковой пыли, расширенные зрачки, уже видящие то, что заповедано живым. Максимов усилием воли отогнал видение. Но сразу же прихлынуло другое, где Славка выглядел как живой, с весело блестящими бесовскими глазами. Отогнал и это. Решил, что не время и не место сейчас для дружеской беседы со Славкой Бесом. Пусть пережитое пока побудет в Прошлом.[4]
В настоящем был отставной безработный начальник охраны холдинга с глазами больного пса.
Если бы Эрнст Неизвестный задумал ваять статую, символизирующую тотальную безнадегу, лучшей модели, чем Василий Васильевич Иванов, придумать было невозможно.
Иванов осел в кресле грузным, плохо отесанным монолитом, налившись каменной неподвижностью. Мерно и монотонно шевелились только тугие желваки на скулах. На лице застыла суровая усталость, как у красноармейца в окружении: все уже кончено, а сам еще жив. Как жить? Бес его знает. Куда ни кинь — всюду клин: немцы не подстрелят, так свои в назидание другим расстреляют.
— Чемоданы уже приказали паковать? — нейтральным тоном поинтересовался Максимов.
Василий Васильевич очнулся от мрачных раздумий и отрицательно покачал головой.
— Пока работаю. Шефа личной охраны отстранил, на фиг. Вот теперь сам рулю. — Он указал на панель мониторов.
— Кабинет его?
— Ну. — Иванов кивнул. — Мой на втором этаже.
Максимов повернулся к мониторам видеонаблюдения. Гостей в зале заметно поубавилось. На центральном экране крупно показывали вдову, сидящую в кресле. Какой-то статный молодой человек подошел к ней, поднял безвольную руку женщины, поднес к своим губам.
Гордый профиль с острой кляксой бородки под нижней губой, зачесанные назад тугие вихры волос, толстые и сильные, как смелые мазки масляной краски. Свободные, незажатые движения. Подкупающая смесь уверенности в себе и полной раскрепощенности. На бизнесмена совкового разлива он абсолютно не походил, скорее — из богемных кругов, но в деньгах нужды не испытывал.
«Он бабам — нравился за то, за что не должен знать никто», — пришла на память строчка из лагерного шансона.
— Кто такой? — спросил Максимов, оглянувшись.
— Ай, крендель из «новых». — Иванов скорчил пренебрежительную гримасу. — Монстр пиара.
— В самом деле?
— Матоянц так считал.
— Тогда — другое дело.
Максимов повернулся к экрану, чтобы получше разглядеть молодого человека, но он уже исчез. В кадре осталась только вдова, она разговаривала с какой-то молоденькой барышней, примерно Карининого возраста и чем-то неуловимо на нее похожей.
— Да не косись ты на них! Я тебе другое кино покажу.
Иванов вытер пальцы салфеткой, взял со стола пульт видеомагнитофона.
— Ты у нас не из слабонервных, как мне доложили. — Он демонстративно козырнул осведомленностью.
«Нет, как все-таки людей служба портит! — Максимов упер взгляд ему в переносицу. — Аж лицом просветлел. Щелкнуть, что ли, по носу?»
Решил, что не помешает.
— Полгода назад вы знали, что будете сидеть бесхозным псом? Уверен, нет. И это при всей вашей сверхинформированности. Вывод прост: осведомленность тешит самолюбие и портит характер. И ничего более. Что толку от моего досье, если я сейчас дожую бутерброды, встану и уйду? — Максимов сбавил тон. — А то, что вы держите для меня в кармане, так там и останется.
У Иванова хватило выдержки, на лице удержалось тупое и бесстрастное выражение старого служаки.
— Нет, я не ясновидящий, — продолжил атаку Максимов. — Просто привык думать о людях сначала хорошо, а потом уж — как заслужат. Пока держу вас за профессионала, Василий Васильевич. Вы же меня не водку зазвали пить. Значит, если пригласили на беседу, то подготовились. И сценарий в уме набросали, и каждое движение рассчитали. Кто же при постороннем в сейф полезет? Какой профи, выйдя из кабинета, оставит в ящике стола то, чему положено лежать в сейфе? Вывод прост. Когда вышли меня звать, сунули это, — думаю, конверт, — в карман. — Максимов примирительно улыбнулся и добавил: — Я тоже Конан Дойла читал.
Вот тут, вопреки ожиданиям, Василий Васильевич не выдержал. Лицо дрогнуло, и на нем проступила горечь.
Иванов медленно, заторможенным движением растер щеки, словно размазывая что-то липкое, неприятно тянущее кожу.
— Ладно, парень, хватит бодаться, — глухо произнес он. — Пинать раненого много ума не надо. А я который день живу, будто сердце вырвали.
— Мои извинения…
— Ладно, проехали. — Иванов вытянул руку с пультом. — Смотри кино. Все разговоры потом.
Внутри видеомагнитофона тихо щелкнуло, на экране телевизора пошла запись.
Снимала камера видеонаблюдения. Лужайка за домом светилась неестественным серебристым светом. Задний план кадра залепили темные, непрозрачные контуры деревьев.
Максимов посмотрел на хронометраж. Час тридцать две после полуночи.
В круг максимальной резкости вошел человек. Низкорослая, крепко сбитая фигура была Максимову знакома. Спрашивать вслух, почему Матоянц разгуливает в столь позднее время, не стал. Тем и хорошо кино, смотри и жди, все покажут.
Матоянц свернул с дорожки. Побрел по лужайке, оставляя за собой на влажной траве яркую фосфорную дорожку. Остановился. Закинул голову.
Максимов про себя отметил, что двигался Матоянц как-то странно, заторможенно и вяло. Он помнил, что в жизни походка у Матоянца была наполеоновской, — сочетание величавости и напора. А на экране шел не глава крупного холдинга, а какой-то лунатик.
«Возможно, камера так искажает?», — подумал Максимов.
И через секунду понял, что ошибся.
Из темноты в центр кадра метнулись острые клинообразные фигуры.
Собаки беззвучно летели над самой травой, волоча за собой серебристый шлейф. Шкуры от набившейся в шерсть влаги в призрачном свете оптики ночного видения казались густо измазанными фосфором.
