Анатолий Афанасьев - Ужас в городе
– Следует ли это понимать в том смысле, что вы готовы к сотрудничеству?
– Готов, – сказал доктор.
– Мы потребуем от вас небольшой услуги, но она будет хорошо оплачена.
Егор подошел к изящному, орехового дерева пресс-бюро и вернулся с пластиковым пакетом.
– Здесь сто тысяч долларов. Это задаток. После выполнения работы получите еще столько же.
– Что я должен сделать?
– Вы полностью контролируете программу зомбирования?
– Я всего лишь исполнитель. Специалист по найму.
Хакасский всем распоряжается.
Егор пропустил это замечание мимо ушей. Мерцающая улыбка исчезла с его лица. Мужик с бельмом подобрался поближе вместе с креслом и как бы подслушивал одним ухом. Генрих Узимович старался на него не смотреть. Эта смурная рожа странным образом ассоциировалась у него с кровавой посылкой в багажном отделении.
– Если вы, доктор, перестанете колоть горожанам препараты наркотической группы, погоните пустышку, сколько понадобится времени, чтобы дурь вышла?
Наконец-то Генрих Узимович понял, зачем его сюда затащили, но понимание не принесло ему облегчения.
– У вас не получится.
– Что – не получится?
– Вы хотите отобрать у Хакасского город, но это невозможно.
– Почему невозможно?
– Опыт зашел слишком далеко, между прочим, заметьте, удачный опыт, имеющий огромное значение для мировой науки.
– Объясните конкретнее.
Генрих Узимович приободрился, коснувшись знакомого академического предмета.
– У большей части поголовья начнется ломка, что сразу вызовет подозрение. Но проблема даже не в этом.
Она глубже. Сейчас все подопытные существа счастливы, пребывая в животном неведении, а вы собираетесь вернуть их в прежнее, первобытное состояние. Они сами этого не захотят, взбунтуются, потребуют любимого психотропного корма. Вы видели когда-нибудь оголодавшую стаю волков? Да они весь город разнесут, придется усмирять их пулеметами. Зачем вам это нужно, не понимаю?
– Непонятливый, – пробурчал Мышкин. – Чего-то он мне не нравится. Не надул бы, Егорушка.
– Не надует. Он же не враг себе. Но мы все же немного подстрахуемся.
С этими словами положил перед Шульцем-Степанковым три листка бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Доктор водрузил на лоб очки, внимательно прочитал. Это было заявление к генеральному прокурору Скуратову. Начиналось оно словами: "Уважаемый господин прокурор! Совесть немецкого гражданина и врача не позволяют мне молчать, поэтому довожу до вашего сведения факты чрезвычайных, на мой взгляд, преступлений против человечества…"
Далее красочно и довольно точно описывалась картина изуверских истязаний, убийств, пыток и массовой наркотизации федулинских жителей. Виновными назывались трое: Хакасский, Рашидов и Монастырский, коих автор заявления именовал не иначе, как людоедами и фашистами. Кончалось оно следующим пассажем: "…прошу считать это письмо моей явкой с повинной, искренне надеюсь на снисхождение, с глубоким уважением, профессор Мюнхенского университета Шульц-Степанков младший". Осталось только поставить подпись и число.
Генрих Узимович потянулся прочитать заявление еще раз, но Егор поторопил:
– Подписывайте, чего там. Все же ясно.
– Я не могу это подписать, – у Генриха Узимовича предательски, со слезой дрогнул голос. – Это же приговор. Хакасский никогда не простит. Он не поверит, что меня заставили. А уж Рашидов не поверит тем более. Это же дикая, невежественная скотина.
– Конечно, – согласился Егор. – Они не поверят. Зато какой груз снимете с души, доктор. Не сомневайтесь, подписывайте. Для вас же будет лучше.
– Не могу. Рука онемела.
– Ну! – рыкнул сбоку Мышкин, жутко сверкнув бельмом. – Тебя что же, башмак вонючий, уговаривать, как сиротку?!
Шульц-Степанков догадался, что сейчас его начнут бить и, возможно, забьют до смерти, – и молча подписал.
Поник в кресле, с таким ощущением, будто из него выкачали воздух.
Егор аккуратно сложил заявление, щелкнул замком кожаного кейса и упрятал туда бумаги.
– Деньги возьмите, доктор. Понимаю, Хакасский платил вам больше, но и мы не поскупимся, если проявите себя молодцом.
Доктор деньги взял, пакет сунул во внутренний карман пальто, с опозданием заметив, что ему даже не предложили раздеться. Поэтому он, наверное, и вспотел, как в сауне.
– Но эта бумага?..
– Она никуда не пойдет, – Егор опять дружески улыбался. – Когда все закончится, сожгу ее у вас на глазах.
– Может быть, прямо сейчас сжечь?
– Не юродствуйте, доктор, вы же не ребенок… У меня к вам еще есть маленькая личная просьба.
С готовностью доктор подался вперед. Он был рад услужить, душевно рад, и в этом не было притворства. Поменялись хозяева, подумал он, только и всего. Ничего особенного, такое бывает. Один дикарь собрался скушать другого дикаря, но он, специалист высочайшей пробы, пригодится и тому, и другому, и третьему. К нему вернулась некоторая уверенность.
– Что угодно, господин Егор?
– Тут в спальне девушка.., из Федулинска. Ее, похоже, сильно чем-то накачали. Вероятно, какой-то из ваших экспериментальных препаратов. Вы не могли бы на нее взглянуть?
– С удовольствием, но…
– Что – но?
Генрих Узимович смутился. Он понял, о ком идет речь, об Ане-медсестре, рабыне Хакасского, которую тот недавно отдал зачем-то на потеху рашидовским хлопцам.
Подробности доктора не интересовали: его мало волновало все, что не имеет отношения к чистой науке. Но он, разумеется, знал, что вытворяют со своими жертвами рашидовские гвардейцы. Скорее всего, для начала ее взбодрили "перхушкой", эротической дурью, новым, весьма перспективным наркотиком. После дозы "перхушки" любая женщина становилась нимфоманкой и воспламенялась так, что ее можно было употреблять бессчетное количество раз, она лишь пуще заводилась. Обыкновенно сексуальная истерия длилась вплоть до легального исхода.
Если в таком состоянии женщину ограничивали в половых контактах, она готова была на все – убить, закопать в землю собственного ребенка, – лишь бы заполучить мужика. Конечно, это было очень забавно. Подручные Рашидова использовали "перхушку", когда требовалось разговорить жертву. В таком методе дознания, безусловно, приятное совмещалось с полезным. Однако, если женщине, благодаря каким-то индивидуальным особенностям, удавалось перебороть эротическую кому, как случилось, видимо, и с этой медсестрой, она погружалась в тяжелейшую депрессию, из которой вывести ее было практически невозможно. За полгода из десяти женщин, напичканных "перхушкой" и чудом не околевших на любовном ложе, все десятеро на седьмой, восьмой и девятый день покончили самоубийством. Причем любопытная подробность. Девять из десяти выбрали необычный способ ухода из жизни: подкрались к распределительным щиткам (каждая по месту жительства) и поубивали себя электрическим током. Генрих Узимович даже собирался более внимательно проанализировать эту цепочку: эротический шок – глубокая депрессия – электричество. Что-то тут ему мерещилось неслучайное, требующее осмысления.
Сказать обо всем этом юному пахану он не решался, уж больно пытливо тот его изучал своими васильковыми, пронизывающими глазами.
– Извините, господин Егор, эта девушка.., она ваша родственница?
– Она моя невеста.
– Ах так… – Генрих Узимович уже примирился с мыслью, что придется поработать на этого мальчика: похоже, эпоха Хакасского исчерпала себя. Сам факт, что его рабыню, подаренную Рашидову, так легко вывезли из города, говорил о многом. Рашидов тоже в чем-то прокололся, по пятам за ним идет более молодой и сильный зверь, и, может быть, ему, Генриху Узимовичу повезло с нынешним похищением. Он не собирался покидать Россию. В ней богатств еще немерено.
– Ах так, – повторил он и потер лоб ладонью извечным профессорским жестом. – Что ж, давайте посмотрим.
Где у вас можно руки помыть?
Аня в белой ночной рубашке сидела на кровати, укрытая до колен одеялом, в расслабленной позе русалки, уставившись неподвижным взглядом на противоположную стену. На вошедших Егора и Шульца-Степанкова она не обратила никакого внимания. Мышкин с ними не пошел на медосмотр: он с самого начала не одобрял никчемной Егоркиной возни вокруг распутной девицы. Хотя Роза Васильевна сказала ему, что Аня не распутная, а несчастная девушка, пытающаяся уцелеть в водовороте событий, несущих ее, как березовую почку весенний поток. "Зачем же она жила с кровососом Хакасским?" – резонно спросил Мышкин у сердобольной татарки. На что та искренне ответила: "Ты чурбан, Харитоша, и больше никто".
Генрих Узимович провел перед глазами девушки ладонью и профессиональным, умильно-слащаво-бодрым голосом окликнул:
