Александр Золотько - Рождество по-новорусски
– Я у вас спрашиваю.
– А как бы вам было, если бы вы пацана семнадцатилетнего убили? Даже если он подонок последний. Как бы вы себя чувствовали? Я и то… Когда мне Гринчук сказал о том, что это Ленька, сученок… Я и из клиники той уехал. От греха подальше. А Гринчук…
Открылась дверь лифта.
– А вы думаете, не нужно было мальчишку?
Браток вошел в лифт, подождал, пока следом за ним вошел Полковник. Нажал на первую кнопку. Дверь закрылась.
– Не нужно было мальчишку… – повторил свой вопрос Полковник.
– А что не нужно? Убивать? Та к Гринчук его не убивал. Казнить? Вы бы сами что сделали?
– Не знаю…
– И я не знаю, – серьезно сказал Браток. – Это Гринчук знает. Он решил. И ему с этим теперь жить. Он мне знаете, что как-то сказал? Мент для того существует, чтобы чужие грехи на себя брать. Чтобы обычным людям не понадобилось мстить. И еще Гринчук сказал, что обычные люди могут брать на себя ответственность. А менты обязаны ее брать. Если они менты.
Лифт остановился.
– Мне сколько погулять? – спросил Браток.
– Минут тридцать – сорок, – ответил Полковник. – Сюда подойдешь, а мне Владимир Родионыч перезвонит.
Браток потоптался на месте.
– Спрашивай, – разрешил Полковник.
– У Юрия Ивановича проблемы? Это серьезный базар?
– Серьезный, – кивнул головой Полковник. – И, полагаю, у Юрия Ивановича будет пара неприятных минут.
– Поаккуратнее бы там ваш бугор, – сказал Браток.
– Вы думаете, что Юрий Иванович…
– При чем здесь Гринчук? – искренне удивился Браток. – Будет он обижаться, нет – его проблема.
– А что тогда будет проблемой… э-э… моего бугра? – спросил Полковник.
– Я тогда буду проблемой. И дай вам бог с такой проблемой сталкиваться, – Браток сказал это так, что Полковник сразу же согласно кивнул.
Браток не шутил.
– Тады я за хлебом, – сказал Браток.
– А я тут в бар зайду, Юрий Иванович очень тамошний коньяк хвалил, – Порлклвник кивнул охраннику в подъезде и вышел на улицу.
Сверху, с темного неба, сразу из-за уличных фонарей на город опускалась серебристая снежная пыль. Хотя с таким же успехом эта пыль могла быть звездной. На нее все равно никто не обратил бы внимания.
Полковник перешел через дорогу и медленно пошел к бару.
* * *– Я так полагаю, – сказал Гринчук, – что вы уже достаточно долго многозначительно молчите, уважаемый Владимир Родионыч. Можно приступать.
– Можно, – согласился Владимир Родионыч. – Можно. Забавная у вас квартира. Жалею, что не бывал тут раньше.
– И что бы это дало?
– А то, что я, наверное, тогда бы не поверил в вашу погоню за богатством.
– Поверили бы, – сказал Гринчук. – Захотели бы и поверили. Четыре миллиона – это не цацки-пецки.
– Это было даже весело.
– Что?
– Ваша выходка с четырьмя миллионами. Совет оценил. Входит Инга и грациозно ставит сумку с деньгами прямо на стол. И сообщает, что вы просили отдать.
– Я просил отдать вам, – честно признался Гринчук. – Но если бы знал, что сегодня будет совет – попросил бы сделать именно так. Инга у вас умница.
– Я знаю. Хотя умные секретарши не должны принимать от посторонних мужчин такие суммы даже на хранение. Она, кстати, просила передать привет и то, что на свою долю не претендует. Не заработала.
– Само собой – не заработала, – согласился Гринчук.
– А что вы собираетесь делать теперь? – спросил Владимир Родионыч.
– Прикажите паковать вещи и сдавать оборудование по описи? – щелкнул каблуками Гринчук.
– Рот закройте свой шкодливый! – взорвался Владимир Родионыч. – Хотя бы на пять минут. Вы вообще когда-нибудь бываете серьезны?
– Бываю. Но не люблю. Тогда очень хочется плакать. А иногда повеситься. У вас такого чувства не бывает?
– Особенно часто в последнее время, – голос Владимира Родионыча стал звучать тише и менее напряженно. – Полагаю, что вам события последних дней дались не просто.
– Хотите, разрыдаюсь на груди? Весь пиджак слезами залью.
– Не просто, – повторил Владимир Родионыч. – Не хотел бы я попасть на ваше место.
– А вы бы на него и не попали, – сказал Гринчук, глядя в глаза Владимиру Родионычу.
– Вы жестокий человек, Юрий Иванович.
– Почему жестокий? Я просто говорю финальную фразу возможного разговора. Меня в юности подмывало на вопрос начальства о том, почему это у меня, скажем, сапоги не блестят, ответить: «А вас это не трахает!» Но я честно отвечал вместо этого, что, мол, только что подметал мостовую и не успел… А начальство тут же мне говорило, что это его не трахает. Это потом я уже научился сразу переходить к финальной фразе.
– И это прибавило вам любви начальства.
– Еще как! Вот вам я мог бы ответить, что у меня не было другого выхода, кроме как сделать то, что сделал. Потому что не видел другого варианта. И не хотел его видеть, если честно.
– И вы довольны этим своим решением? Оно вас сделало счастливым?
– А почему оно должно меня сделать счастливым? Почему правильное решение должно доставлять удовольствие? И почему мы должны делать только то, что нам доставляет удовольствие? Хирург что, плачет от радости, разрезая брюхо пациенту? И акушер кончает от удовольствия, вытаскивая у бабы из междуножия что-то измазанное кровью и слизью? А мент должен быть на седьмом небе от счастья, лупцуя резиновой палкой урода, который не хочет говорить, куда спрятал труп? – Гринчук засмеялся. – Таких надо гнать из органов, и от органов, извините за дурацкий каламбур. И мои слова о том, что вы на мое место никогда не попали бы, заменяет ваши о том, что человек разумный не стал бы так поступать, не стал бы взваливать на себя такую ношу и ответственность, что вот, например, вы никогда не попали бы в такую ситуацию. Никогда не оказались бы на моем месте. Нет? Я упростил диалог?
– Очень. А теперь о наболевшем – что вы полагаете делать дальше?
– Не знаю. Честно – не знаю. Не задумывался. Не до того было. При чем здесь моя дальнейшая судьба, если…
– Понимаю, – кивнул Владимир Родионыч. – Очень хорошо понимаю. И совет, надо отдать ему должное, тоже все понял.
Владимир Родионыч встал со стула и подошел к окну. Подышал на стекло. Медленно пальцем что-то начал на стекле чертить. Гринчук не понял, было ли это что-то осмысленное, или просто черточки и завитушки.
– Нам не нужен наемный мент, – сказал, не оборачиваясь, Владимир Родионыч. – Наемный охранник рано или поздно начинает мечтать стать хозяином.
Владимир Родионыч сделал паузу.
Гринчук стоял лицом к стене, заложив руки за спину. Словно арестованный.
– Однажды работники английской королевской библиотеки попросили, чтобы выделили деньги на содержание кота, который должен был ловить мышей. Им отказали, потому, что если кот мышей ловит – его не нужно кормить. А если он голодный, значит, мышей не ловит, – Владимир Родионыч посмотрел на Гринчука, но тот стоял неподвижно. И молча.
– Совет проголосовал единогласно, а это с ним не часто бывает. И если уж совсем честно, то я воспринял это решение даже с некоторым мстительным злорадством, дорогой Юрий Иванович.
– Спасибо за честность, – чуть хриплым голосом сказал Гринчук. – Большое спасибо.
– Пожалуйста. Хватит вам меня ставить в идиотские позы и заставлять принимать решение в ситуациях, которые вы срежиссировали. Надоело мне, знаете ли. Годы мои не те. И суставы уже гнутся плохо. Вы меня поймете, когда вспомните как плохо гнется ваша собственная спина.
– Я вас понимаю.
– А меня это не трахает! – заявил Владимир Родионыч, поднял с пола свой портфель и щелкнул замком, расстегивая. – Сами вот теперь с этим разбирайтесь!
Что-то высыпалось на кровать.
Гринчук оглянулся.
Пачки денег. Долларов. На глаз – миллиона четыре.
– Решили не жечь? – спросил Гринчук.
– Мы еще не настолько зажрались, чтобы жечь такие суммы.
Гринчук подошел к кровати, взял ближайшую пачку.
– Прикалываетесь? – спросил Гринчук. – что мне с ними делать?
– А это теперь ваши проблемы, – сказал Владимир Родионыч. – Ваши деньги и ваши проблемы.
Гринчук посмотрел в лицо Владимиру Родионычу, но усмешки не заметил. Лицо было серьезным, лишь с некоторым оттенком злорадства. И злорадство это потихоньку вытесняло все остальные эмоции с лица Владимиры Родионыча.
– Мне деньги Липского не нужны, – Гринчук отбросил пачку стодолларовок.
– Это не деньги Липского. Это совсем другие деньги. Это ваша премия за то, что вы спасли нас всех от Шмеля и Виктора Евгеньевича. За то, что спасли Милу Чайкину. За то, что научили уму разуму меня, старого хрена. И самое главное, за то, что освободили нас всех от необходимости принимать решение о судьбе Леонида Липского. Мы все решили, что это не так мало, как кажется.
– Вы просто взяли те самые деньги…
– Нет. Это совершенно честно – другие деньги.
– Вы их поменяли.
– А это уже не важно, – довольным тоном произнес Владимир Родионыч.
