Андрей Константинов - Арестант
— Да ну? Питерский?
— Питерский. Ты что, не знал?
— Не знал, — удивленно протянул Зверев. На зоне земляки все друг друга знают, поддерживают.
А Сашка Зверев, как и все завхозы отрядов, закрутился в последнее время — конец года. В это время начинается привычная производственно-административная суматоха.
— Не знал, — сказал Зверев. — Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
— Заходи, — сказал Адам. Они потолковали еще минут пять на новогодне-производственные темы и разбежались по своим делам. Об этом разговоре Зверев сразу же и забыл, а вспомнил только на другой день, когда шел мимо черной литейки.
Андрей подвез тележку к печи. Над головой снова проехал визжащий тельфер. В прошлом году, говорили ребята, оборвался трос и зазевавшегося зэка раздавило отливкой…
— Эй, журналист, — похлопал его по плечу кто-то, — выйди в тамбур.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Тебя там ждут.
Обнорский снял рукавицы, положил на край тележки и пошел к воротам тамбура. Ворота были обшиты рифленым железом. Копоть висела на них струпьями. Он распахнул дверь в левой створке и шагнул в тамбур. После жаркой и душной литейки здесь было прохладно, как в раю. Выходит, возможен на Земле рай… В дальнем углу стоял высокий крепкий мужик. На зэка он был похож очень мало: меховая шапка, аккуратно подогнанный ватник с косяком[50] на левом рукаве, джинсы и ботинки на толстой подошве. Из-под расстегнутого ватника выглядывала неуставная куртка с целой батареей шариковых ручек в нагрудном кармане.
Обнорский, похожий на негра (только белки глаз да зубы выделялись), являл собой полный контраст — грязная брезентовая роба, стоящая колом от специальной огнеупорной пропитки, прожженные, разбитые кирзачи, разводы пота на лице… Зверев едва узнал в нем борзого зэка из столовой… Два мира — две судьбы, — писали раньше в Правде.
— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский, Саша меня зовут.
— Андрей, — ответил Андрей. Блеснули белые шведские зубы.
— Потолкуем? — спросил Зверев, протягивая открытую пачку «Мальборо».
— О чем? — сказал Обнорский и, игнорируя «Мальборо», вытащил из кармана грязную, захватанную пачку «Примы».
— Ну как работается-то? Что льешь?
— Форму 12, — ответил Андрей, усмехаясь. — Слыхал?
— Поросят, значит? Та еще работенка. Обнорский посмотрел удивленно: жаргонное название отливки N 12 — поросенок — было специфически узким, бытовало только среди работяг. Зверев щелкнул зажигалкой, усмехнулся:
— Ну что смотришь? Я на поросятах сам немало отпахал. Так что знаю.
Он протянул зажигалку, дал прикурить Андрею. Потом прикурил сам.
— Я, Андрей, этих поросят лил, еще когда ты по Невскому гулял. Тоже, кстати, за бунтарский дух попал… по дурости.
— Значит, и я по дурости? — с иронией спросил Обнорский, глядя в глаза Звереву. От завхоза слегка пахло хорошим одеколоном.
— А что, — ответил Зверев, прищуриваясь, — по-умному? Чего ты на меня в столовняке накатил?
— Ладно… проехали, — сказал Обнорский. Он захабарил сигарету и опустил окурок в пачку.
— Я спросил. Ответь, пожалуйста.
— Проехали, говорю, — бросил Обнорский и повернулся, но Зверев схватил его за рукав и резко развернул к себе.
— Ответь, пожалуйста, — повторил он. В глазах горели нехорошие огоньки.
— Хорошо, отвечу. — В глазах у Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Отвечу… Потому что мне смотреть на вас тошно. На таких вот чистеньких, ухоженных, надушенных, пристроенных. Я всю породу вашу ненавижу. Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом при дерьмократах также ловко пристроились… Даже на зоне ты пристроился. Вон вы какие номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… даже весла у вас индивидуальные, в чехольчиках на застежечках. Алюминиевым веслом вам, аристократам, жрать негоже. Вы же не пыль лагерная, а культурно жопу у хозяина лижете да куму постукиваете…
— Я жопу никогда и никому не лизал, — жестко сказал Зверев. — Куму не стучал и не гнулся. Понял, журналист?
Обнорский, не отвечая, выудил из пачки хабарик. Чиркнул спичкой, прикурил.
— Ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — бо-о-ольшой вопрос. Это вы, по-моему, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… у меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь?… Крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо, ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве тебе веса не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает и всю гниль открывает…
Зверев выплюнул сигарету, раздавил подошвой.
— Я к тебе по-человечески пришел поговорить. Как к земляку… А ты мне тут… На зоне главное остаться человеком, да еще просто выжить. ВЫЖИТЬ, ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как тебе кажется. Ты тут еще ничего не понял, журналист…
— Тещу свою поучи, — сказал Обнорский и сам скривился: глупость!
— Дурак. Тебе же руку протягивают… Из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие полностью сожжешь. Ладно, — оборвал сам себя Зверев резко. — Будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом!
Он повернулся и вышел. На черном полу остались раздавленный окурок «Мальборо» и рубчатые следы ботинок. Впустив порцию холодного воздуха, закрылась подпружиненная входная дверь.
Мрачный Обнорский выкурил еще половину сигареты и вернулся в цех. Рукавицы, пока его не было, разумеется, приватизировали.
Новый год Обнорский встретил на работе — литейка работает по непрерывному графику. Если бы на одну ночь процесс прервали, то ничего страшного бы не произошло. Но стоит ли это делать ради осужденных? Вон — солдатики на вышках не празднуют, ДПНК[51] бдит (принял, конечно, стаканюгу втихаря), а зэки будут гулять? Ну нет. Пусть поработают.
Перед сменой замначальника по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский лично зашел в литейку, поздравил всех с Новым годом. Отдельно поговорил с бригадирами: напомнил, как однажды в новогоднюю ночь по недосмотру забили козла — загробили ватержакетную печь… Дело было при царе Горохе, теперь и печей-то таких не осталось, но майор напоминал об этом историческом факте каждый раз. Вообще-то замнач был мужик неплохой, и его слушали.
Минут без двадцати двенадцать исчезли вдруг из цеха все бригадиры и нарядчики. А потом и работяги разбрелись, собрались в кучки. Новый год Андрей встретил глотком отравного спирта и кружкой крепкого чая. Он сидел на перевернутом ящике в черном и жарком цехе, похожем на преисподнюю, курил и вспоминал все прошлые встречи Нового года. От самых ранних, детских, с запахом елки и дефицитных тогда мандаринов, криками «Ур-р-ра!» и шипучим лимонадом, который щекотно бьет в нос. И подарком под елкой, и непередаваемым чувством праздника… Все это прошло и уже не вернется никогда.
Он вспоминал студенческие встречи Нового года. С портвейном три семерки, болгарскими сигаретами «Стюардесса», гитарой, «Голубым огоньком» по первому каналу телевидения… С настоящим, искренним весельем, танцами… Все девушки тогда казались прекрасными и доступными. Ах, студенческий Новый год!… И это прошло.
Он вспомнил, как встречал новый, девяносто четвертый год с Катей в Стокгольме. Тогда они встречали его дважды — сначала по Москве, а потом по Стокгольму. А потом они любили друг друга — неистово, взахлеб!… И это тоже прошло! И не вернется НИКОГДА!
Осужденный Обнорский сидел на перевернутом ящике в грязном горячем цехе и курил горькую «Приму». Он выкурил две сигареты подряд и отправился лить чугунных поросят.
С Новым годом! С новым счастьем!
Бывший старший опер ленинградского уголовного розыска, а нынче осужденный по статье 148 Александр Зверев встретил Новый год с водкой «Смирновской», красной икрой и таллинской колбасой. Еще на столе были цыплята, салаты, селедочка, огурчики соленые и маринованные, соки, шоколад, крабовые палочки… много чего было. Такой стол на зоне стоит чудовищно дорого.
У завхоза 16-го отряда была на зоне своя комната с цивильной мебелью, импортными обоями, телевизором и магнитофоном. С фонотекой из сотни кассет… Но новогоднюю ночь Зверев встречал в клубе, в компании нескольких завхозов и земляков-питерцев. Хорошо встретили. Достойно. Весело. Хотя и с грустинкой: кто же дом и семью не вспомнит? Только дебил. А дебилы в компании Зверева не водились…
Сашка почти не пил: стопку водки за уходящий год, бокал шампанского за Новый — и все. Не лежала душа к спиртному. Да, по правде сказать, ни к чему она не лежала. Зверев остро ощущал пустоту своего существования за решеткой. Никто из лагерных корешей даже не догадывался, что у него на душе. Со стороны выглядел Сашка весьма преуспевающим человеком. Всегда собран, подтянут, спокоен, в отличной спортивной форме… А он держался только на одной идее: выйти быстрее и решить некоторые вопросы на воле. И форму-то боевую поддерживал только поэтому… Они кричали, их не пускали.
