Эльмира Нетесова - Дикая стая
— Вот разъедемся и никогда больше не увидимся! Прости, козлик, уже давно чую, что скоро навсегда расстанемся, — погрустнела Ольга.
— С чего взяла? — вылупился Гоша, еле продохнув.
— Мне нужно сменить обстановку. Я задыхаюсь здесь! Я умираю! Я давно не чувствую себя человеком и не знаю, зачем живу на земле? Да и ты добавляешь на душу, когда говоришь, что из-за нас голодают и умирают люди, что нас все ненавидят и мы живем здесь как наказание для всех поселковых. Я не хочу такое. Мне нужно уехать отсюда туда, где буду человеком, со мной станут считаться!
— Размечталась, Ольга! Да врубись же ты! Ну кому нужны инспекторы? Только властям! Обычным фраерам, самой толпе мы лишь помеха, как распорка промеж ног!
— А что будет, если нас не станет? Лосось вообще изведут жадные люди!
— Ну чего городишь? Ведь у всех нас — один живот, и больше чем он вместит, никто не схавает. Иначе куда денешь? Надо снять все запреты и разрешить людям жрать рыбу вволю. Поверь, не будет тогда браконьеров и люди сами станут беречь рыбу. Ведь знаешь, запретное всегда к себе тянет. А разреши лов, потерь в рыбе станет куда меньше, чем теперь при всей охране. Уж так создан человек, то, что от него берегут, обязательно украдет. Не веришь? Давай посмотрим, сколько рыбы насолили наши люди? Сколько икры наготовили? В каждом доме больше, чем в магазине. И это при том, что мы с тобой даже ночами стремачили на реках! А разреши лов, каждый возьмет столько, сколько схавает и ни капли больше!
— Так я и поверила! Ртом и задницей начнут хватать! — настаивала Оля.
— Поначалу, а впослед поостынут, потому как хранить рыбу тяжко. Ее из соли взял — отмочить надо. Какой вкус у такой рыбы, сама знаешь. Да и сколько ее нужно на зиму? Ведь помимо нее поселковые мужики и бабы запасаются харчами. Кто на перелетных охотится, другие грибы в тайге собирают, ягоды. Бабы картоху растят. Так-то оно и идет, не все на рыбе держится. Она — подспорье, но не основа!
— Ты думаешь, что мы здесь лишние люди? — удивилась Ольга.
— Когда станешь семейной, слиняешь из инспекции, сама себе на это ответишь, — усмехался Гоша и неожиданно добавил, — Ольга, а когда сделаешься бабой, ни за что не расколешься внукам, что вкалывала в рыбинспекции!
— Почему? — не поняла баба.
— Стыдиться станешь!
— Ты уж слишком загнул! — обиделась тут же.
— Когда из-за нас помирают люди, как тот учитель, это и впрямь стыдно.
— Как же сам себя заставлял работать?
— Не своей волею! Меня заставили. Не хотел в зону возвращаться, но потом дошло, что тут я быстрее мог откинуть копыта, потерять жизнь и не дотянуть до воли. Если б раньше доперло, не уломался бы в инспекторы ни за что!
— Я не согласна с тобой! Если дать людям волю, через несколько лет всю красную рыбу изведут! Из- за жадности! Не впрок начнут заготавливать, а сколько руки сгребут. Как это он засолит иль накоптит рыбы меньше, чем сосед? Да ни за что! Зависть задушит, ночами спать не даст! Ты плохо знаешь психологию наших людей. Они живут не разумом, чтобы брать по потребности, а только стадным чувством — алчностью. Бери, хватай, сколько уволокешь. Неважно, сколько сожрет и сколько выбросит. Важно, что у него будет не меньше, чем у других. Только тогда смогут жить и спать спокойно. Вон в Октябрьском на моем участке бабка Лиза жила. В рыбачках — с самой войны. Рыбу ртом и жопой ела, а под старость на нее смотреть не могла. Опротивела. Перебрала старая лососи за свою жизнь, но все равно на зиму солила, а потом летом выкидывала. Рыба не может храниться бесконечно, но баба Лиза не умела дышать без запасов! Никогда ни с кем не делилась. А ведь жили рядом многодетные семьи, но не коренные и не заслуженные — как бабка. Им не разрешали ловить кету. А старуха выбрасывала каждое лето завонявшую рыбу. И таких полно. А ты говоришь, что по надобности брать станут, мол, у всех живот только один. Наши люди только о себе помнят, о завтрашнем дне никто не задумывается. Для него мы имеемся.
Гоша, слушая Ольгу, лишь усмехался. Он расхотел спорить и остался при своих убеждениях.
— Смотри, раньше в это время нерест уже заканчивался, а нынче еще вовсю косяки идут.
— Зима будет теплой. Рыба такое чует! — повеселел поселенец и, поймав пару рыбин, развел костерок, взялся запечь семгу на углях. — Думал, этот
объезд последний будет, но нет, наведываться придется не раз. Глянь, как плотно идут косяки. К самым верховьям поднимаются. Это хорошо, что силенок много. Мальки будут крепкими, до весны многие доживут.
— Погоду не предугадаешь. Рябина рано покраснела, выходит, зима наступит скорая и лютая, — не согласилась Ольга.
— Для нас эта путина последняя здесь. Клянусь волей, когда уеду отсюда, на рыбу смотреть не захочу. До печенок она меня достала! И сниться будет до смерти!
— А я, если выйду замуж, уйду из инспекции. Знаешь, почему?
— Скажи свое.
— Детям мать живая нужна…
— Вот это верно сказала! Женщине никогда нельзя жизнью рисковать. Они в доме и в семье самые нужные! — Георгий отдал Ольге запеченную рыбу. — Ешь, сеструха. Наше у нас никто не отнимет, — впился зубами в свою рыбу. — Даже через много лет я не забуду вот эти наши объезды, печеную рыбу и тишину на реке. Недолгая она, может оборваться в любую минуту, но, видно, тем дороже, что была она. Как жизнь, в которой так мало радостей, а все ж не хочет расставаться с ней человек.
— Гош, если я перееду в Оссору, ты будешь мне писать письма?
— Ой, Олька, темнить не стану: получать письма люблю, а вот отвечать на них терпеть не могу. Лучше позвоню. Ты уж заранее знай и не скрипи клыками!
— Ладно уж, прощу козлика за правду! — рассмеялась женщина и через пару дней уехала в Оссору.
Корнеев остался один на два участка. Забот и тревог у него поприбавилось. Порою возвращался домой уже затемно. Вот так объезжая Широкую, увидел, как лесник Егор наводил порядок у себя в тайге, убирал сухостой, рассаживал молодые деревья, чтоб росли свободнее, но оставались под надежной защитой крепких, могучих деревьев. Их лесник называл родителями и, подсаживая молодь, разговаривал как с людьми, прося сердечного тепла приемышам.
— Ты ж вон какой плечистый да ядреный. Таких мужиков середь людей ноне не сыскать. Все дохлые, квелые. Ранней по восемнадцати детей в семьях рожалось. Все взрастали здоровыми, работящими. А теперя глянь, едины заморыши плодятся. В семье— один. Двое — редко у кого, трое — многодетными считаются. Ранней осмеяли б бабу за эдакое! На детей глянуть срам! Прозрачные! Сквозь них тайгу видать. Зато все мытое да кипяченое харчат. Я своих без баловства растил, зато и ныне у их щеки со спины видать, а плечам и медведь позавидует! Вона как в отпуск понаехали, изба ходором ходила от их! Потому как люди, а не шкелеты сущие, возле каких хоть чхнуть иль бзднуть боязно! Разве сбрехал? Полный поселок таких нелюдей, срамотища! А ить туда же, в люди лезут! — поднатужился Егор, сломал сухой сук и, оглянувшись на реку, увидел Гошу, махнул ему рукой. — Заруливай ко мне! — крикнул зычно.
Оглянувшись по сторонам, Егор цыкнул на своих волков:
— Домой ступайте! Нече мужука пужать! Он к вам несвычный.
Зверюги послушно покинули хозяина. Издалека, из-за кустов понаблюдали за Гошкой, не опасен ли он для Егора, не обидит ли, и, убедившись, что приехал человек без зла, побежали к избе наперегонки, играя.
— Давненько тебя не видел! — приобнял поселенца Егор.
— Скоро и вовсе слиняю, — буркнул Гоша.
— Вольным сделаешься? — спросил Егор.
— Ага.
— То славно! В свои края поедешь?
— В Питер. Анькина родня расстаралась, жилье подыскали. Степке по душе пришлось, когда глянул. Дом, правда, не в центре и стоит на сопке, зато крепкий, из бревен. Все имеется в нем, даже отхожка, отопление. На кухне газ, с дровами нет мороки, и просторнее на комнату.
— Свое куда денете?
— Семья из совхоза все на корню покупает. Собрались переехать в поселок, у них там школы нет, а детей аж пятеро наваляли. Все учатся. Из-за ребятни решились. Даже скотину покупают.
— Вовсе складно сложилось, — улыбался Егор.
— Теперь только бы ничего не сорвалось! — вздыхал Гошка.
— Какие помехи могут случиться?
