Петр Катериничев - Время барса
«А глушак-то зачем?» — пронеслось в Алиной голове, но вслух она уже ничего сказать не успела. Глостер подхватил невесть как оказавшийся в этом странном будуаре маленький серебряный колокольчик, тряхнул легонько… Нежный, мелодичный звон нарушил тишину безмолвного особняка. Через несколько секунд дверь бесшумно отворилась. Аля. даже была готова увидеть на пороге какого-нибудь восточного грума, но нет: там стоял среднего роста спецназовец в пятнистом комби. Он спокойно и вопросительно смотрел на хозяина.
— Курт, что там с нашим «ползуном по скалам»? — услышала Аля вопрос Глостера.
— Ищем.
Девушка замерла, напряженно вслушиваясь, догадавшись, что речь идет о Маэстро.
— И успехи?
— Как сквозь землю провалился.
— Этот мог и сквозь землю. У него там все свои. — Глостер скривился в улыбке. — А сейчас, Курт, приведи мне того из Ричардовых мальчиков, который…
— Остался верным мертвому сюзерену?
— Да. Приведи мне его. Только побыстрее.
— Есть.
— Один здешний охранник совершенно не понимает ситуации, — пояснил Але Глостер. — Стрельбу затеял. К чему, если сила солому ломит? — Глостер скривился:
— Идейный. Такие хуже всего.
Глостер опустился в кресло. Он сидел, сосредоточенно глядя в одну точку, пока дверь снова не открылась. Курт втолкнул в комнату невысокого парня лет двадцати двух; по инерции тот сделал несколько шагов, явно припадая на раненую левую ногу и морщась при этом. Остановился, задержал взгляд на девушке., но не дольше, чем на обычном предмете обстановки, вопросительно посмотрел на Глостера, и во взгляде этом Аля даже не различила — угадала тихую, обреченную тоску.
Глостер продолжал торчать в кресле прошлогодним манекеном, но Аля явственно ощущала исходящую от него энергию агрессии и угрозы… И еще — чего? Больше всего это походило на запах гнили.
— Ну? — Глостер развернулся всем телом к Але. — Ты готова к эксперименту?
— К эксперименту? — не сразу поняла девушка.
— Да. Как ты сказала? Смерть — это не лотерея, а истинный спорт. Рулетка.
— Я? Так сказала?
— Не важно. Важно, что именно так я и понял. — Глостер повернул голову и уперся взглядом вошедшему в переносицу:
— Ты боишься смерти?
Парень заморгал, как от рези в глазах, будто на него был направлен луч дальнобойного авиационного прожектора.
— Я не слышу? — повторил свой вопрос Глостер.
— Боюсь.
— Вот видишь! — Глостер снова развернулся к Але; — Он боится смерти. Что и требовалось по условиям игры.
— Какой игры?.. — запоздало пролепетала Аля. Глостер поднял руку с оружием, раздался невразумительный хлопок, словно лопнул наполненный водой шарик… Парня, что стоял посреди комнаты, ткнуло прямо в лоб, будто торцом длинной палки: голова его дернулась назад, затылочная кость надломилась, желтое месиво мозга в бурой сукровице брызнуло на беленую стену напротив, а труп ничком, как мешок, завалился на ангорский палас.
Глостер стоял чуть склонив голову набок, словно старательный ворон на пашне, высматривающий из парящей земли толстого червячка… Констатировал капризно:
— Врут фильмы… Бурое на белом — грязно, и никакой эстетики. У них там кровь — алая. Потому и красиво. Интересно, как называется эта краска?.. — Он прикрыл веки, забормотал себе под нос:
— «Красная, красная кровь, через час уже просто земля…» Хлеба и зрелищ… Во все века обыватели требовали кетчупа и крови… Вот жизнь и выдавливала их на палитру… Всем нравится, когда много красного… — Глостер открыл глаза, поморщился от увиденного, посмотрел на девушку, словно ища у нее сочувствия, втянул носом воздух, поморщился:
— А запах действительно отвратный. Как на бойне.
Аля силилась вздохнуть и не могла… Слезы уже вовсю застилали глаза, а горло резало, словно перехваченное хлестким татарским арканом… Девушка сделала усилие, попыталась вздохнуть — и закашлялась. Кашляла она так, словно организм решил вывернуться наизнанку… Изо рта на палас стекала какая-то жижа, девушка извивалась, все пыталась вздохнуть — и не могла… Она почувствовала только, как сильная рука вздернула ее вверх, увидела мельком летящую на нее пятерню, боль алой вспышкой разорвала щеку, запульсировала малиновым и багровым, желтые неровные шары горячо заклубились под черным бархатом век… Аля сделала вздох — и заплакала, зарыдала, завыла в голос… Голова ее кружилась, и в этом вращении девушка, казалось, явственно видела и аспидную черноту преисподней, и фиолетовый сумрак полуночи, и мерцающую дорожку Млечного Пути, рассыпавшегося в звездную пыль.
Глава 63
Когда она открыла глаза, ей показалось, Глостер нависает над ней черной тяжкою глыбой; он действительно стоял рядом с диваном, наклонившись к Але и приблизив к ее лицу свое так, что она чувствовала приторно-сладковатый запах его кожи; но притом лица мужчины Аля не видела.
Она различала только жутко раззявленный слюнявый рот, и он казался Але пастью змеи, готовой ее сожрать.
Что уж там прочитал Глостер в ее мятущихся страхом зрачках… Спросил:
— Ты считаешь меня чудовищем? Да? Девушка зажмурилась, отпрянула назад, почувствовав спиной холодную неживую кожу дивана, прошептала еле слышно, сама почти не разбирая своих слов:
— Ради Бога…
— Бога?! Какого Бога?! — взвился Глостер. Все лицо его исказила гримаса ненависти и страха. — Ты, животное, какой тебе нужен Бог?!
Он метнулся по комнате, будто ослепленная вспышкой молнии крыса, оскалившись и пиная на своем пути какие-то мелкие предметы… Замер у полки с книгами:
— Бог? Слушай, каков твой Бог! Слушай! Глостер уверенно выбрал Библию, его руки, лихорадочно перелистывающие страницы, дрожали. Он остановился, отыскав нужное место;
— Слушай! «И пошли войною на Мадиама, как повелел Господь Моисею, и убили всех мужеска пола. И все города их во владениях их и все селения их сожгли огнем. И взяли все захваченное и всю добычу, от человека до скота… И прогневался Моисей на военачальников, тысяченачальников и стоначальников, пришедших с войны, и сказал им Моисей: для чего вы оставили в живых всех женщин?.. Итак, убейте всех детей мужеска пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеска ложа, оставьте в живых для себя. И пробудьте вне стана семь дней; всякий, убивший человека и прикоснувшейся к убитому, очиститесь в третий день и в седьмой день… И было добычи, оставшейся от захваченного, что захватили бывшие на войне: мелкого скота шестьсот семьдесят пять тысяч, крупного скота семьдесят две тысячи, ослов шестьдесят одна тысяча, людей, женщин, которые не знали мужеска ложа, всех душ тридцать две тысячи».
Глостер смотрел на Алю просветленно-торжественно:
— Ты поняла? Людишки не смогли выдумать себе Бота, отличного от них самих!
Красиво? Каждому по роду его: мелкого скота, крупного скота, ослов и, наконец, девочек, не знавших «мужеска ложа»… Все подсчитано, записано, занесено!
Каково? Ты скажешь, это «иудейские сказки»? И Бог христиан есть другой Бог? Как бы не так! Спроси, и тебе ответит любой раввин, любой ксендз, любой православный поп: Моисей и бывшие с ним действительно были избранными, лучшими из людей, живших тогда! Представь, если таковы были лучшие, какие же — остальные?.. Или — тебе мало? Слушай еще! Бывальщину про Елисея, а? Того, который наблюдал вознесение самого Илии в огненном вихре на небо. Слушай! — Глостер перелистнул страницы:
— «Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города, и насмехались над ним, и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся, и увидел их, и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка».
Сорок два ребенка! Тридцать три коровы! Свежая строка! — блеюще затянул Глостер, по-скоморошьи пританцовывая на месте с книгой в руках. — Свежатинка.. — Помолчал, вычерчивая носком ботинка на паласе ведомый ему узор. — Голодные были медведицы в том лесу, а? А что Елисей? А ничего! Побрел себе дальше, солнцем палимый. Не будут обзываться, блин! — Глостер хохотнул громко и совсем невпопад, произнес, понизив голос до шепота:
— Таковы были лучшие. А кто тогда мы, дети кровавого, беспощадного века, вступившие в тысячелетие запуганными, затравленными шавками?.. Если еще наши отцы истребили своих лучших в бесконечной войне, что терзала век? Кто остался? Только такие, как я. Или — как ты. Хищники.
Звери. — Глостер застыл посреди комнаты в академической позе, сложив на груди руки, некоторое время с интересом истинного ученого рассматривал труп на полу и только потом заговорил — размеренно и монотонно, будто читал лекцию нерадивой студентке:
— Любить людей — пошло, ненавидеть — глупо. Остается только одно: убивать.
Избавлять землю от этих тварей. Пожалуй, единственное, что еще не разочаровывает меня, Маэстро и Лира, — это игра, вечная игра в нечет и чет… Впрочем, это развлекает, забавляет и то большинство людей, которое называют у нас подавляющим. Эти и сами боятся жить, и другим не дадут! Они терпеть не могут настоящей жизни, но обожают мифы, о-бо-жа-ют. Красивое словечко? В нем — почти обожествление! А что есть миф? Та же игра воображения, пустота, заумь, ничто…
