Андрей Воронин - Спасатель. Жди меня, и я вернусь
«Надо идти, – подумал Андрей. – Потому что, если не пойти, все, что было до сих пор, окажется напрасным – все эти годы поисков, разговоры с упрямыми свидетелями, которые и двадцать лет спустя боятся произнести лишнее слово, этот проклятый остров, Моська, Слон, Женька Соколкин, да и все остальные, если уж на то пошло… И потом, Стрельников не шутит. Сказал, что бросит здесь – значит, бросит. И будет доволен, что ни с кем не надо делиться добычей…»
Обжигая губы, он сделал последнюю затяжку, затоптал окурок и встал, одной рукой подхватив почти пустой рюкзак, а другой – автомат с десятком патронов в магазине и одним в стволе. Они уже уходили, двигаясь наискосок по пологому, усеянному разнокалиберными каменными обломками, поросшему островками кустарника склону – по одному бойцу спереди и сзади, Стрельников в центре, с неизменной тростью в руке и с ладонью, как бы невзначай лежащей на крышке тяжелой кобуры. Андрей догнал группу, и замыкающий слегка посторонился, пропуская его вперед. Липский занял место в десятке метров позади Стрельникова и, обернувшись через плечо, обнаружил, что идущий в арьергарде боец уже отстал от него примерно на такое же расстояние. Андрею ничто не мешало догнать Стрельникова и пойти рядом – на него, равноправного члена концессии и сугубо штатского человека, воинская дисциплина и субординация распространялись лишь отчасти и только тогда, когда это было действительно необходимо, – но продолжать беседу не хотелось. Речь Виктора Павловича, как всегда, будет гладкой и правильной, голос – спокойным и ровным, но главные слова уже произнесены, и теперь Андрею вряд ли удастся отделаться от ощущения, что он общается не с человеком, а с говорящим орудием истребления – танком, ракетной установкой, компьютерной системой наведения или самодвижущейся, наделенной даром речи гильотиной.
В бинокль Стрельников больше не смотрел, и сами они шли быстро, в полный рост, ни от кого не прячась, из чего следовало, что противник уже ушел из зоны прямой видимости. Под ногами снова постукивали и скрежетали потревоженные впервые за много десятилетий камни, с низкого неба то и дело начинал моросить мелкий противный дождик. Андрею всегда отлично думалось на ходу, но сейчас он старательно отгонял от себя все, что хотя бы отдаленно напоминало мысль: думать было не о чем и незачем, оставалось только ждать развития событий и держать ухо востро.
События не заставили себя долго ждать. И они действительно были неожиданными – во всяком случае, для Андрея Липского. Спору нет, в глубине души он еще продолжал надеяться на что-то в этом роде – надеялся, да, но не ждал, потому что мужчинам в его возрасте уже несвойственна детская вера в Деда Мороза.
Это произошло примерно на полпути между заброшенным дотом, который приютил их на ночь, и местом, где около восьми утра один за другим прогремели два взрыва. Шедший впереди боец вдруг остановился, присел, лязгнул затвором и, направив автомат куда-то в сплошные заросли кустарника, напряженным голосом выкрикнул:
– Оружие на землю! Выходи с поднятыми руками!
К удивлению Андрея, вместо какой-нибудь местной пичуги или, что представлялось куда более вероятным, автоматной пули из кустов действительно вылетела и, лязгнув о камень, легла чуть ли не к самым ногам бойца винтовка – вернее сказать, карабин странной, невиданной доселе конструкции, с откидным деревянным прикладом на блестящем металлическом шарнире.
– Японский, – глядя на кусты поверх автоматного ствола, прокомментировал наблюдаемое явление замыкающий. – «Арисака», тип тридцать восемь. Выпускался специально для парашютистов. Ну, и… Мать моя женщина!
Андрей сумел сдержаться и промолчать, хотя ему до смерти хотелось воскликнуть что-нибудь столь же содержательное. И было чему удивляться: вслед за складным парашютно-десантным карабином из кустов показалось непривычного образца, но откровенно военное кепи с лакированным козырьком и приколотой поверх красной треугольной нашивки латунной звездочкой. Точно такие же кепи Андрей Липский видел в кино на офицерах японской императорской армии. Вслед за кепи из зарослей с треском выдрался оливково-зеленый китель с красными петлицами, но без погон, с какими-то непонятными нашивками на рукавах. Ниже кителя, свидетельствуя о том, что перед ними не привидение и не окопавшийся тут с далекого сорок шестого года японский недобиток, виднелись драные и грязные джинсы из синтетической ткани, а еще ниже обретались до боли знакомые кроссовки.
– Не стреляйте, – произнесло это дивное видение голосом Женьки Соколкина, на всякий случай послушно поднимая руки, – свои.
– Евгений, – с легким недоумением произнес Стрельников, который, как обычно, первым обрел дар речи, – потрудитесь объяснить, что означает этот маскарад?
Женька опустил руки, подобрал карабин и независимо пожал плечами, на которых болтался немного великоватый для него японский китель – слегка помятый, но в остальном целехонький, ни капельки не выцветший, явно никем ни разу не надеванный.
– Дождик, – сказал Соколкин таким тоном, словно это все объясняло, и поправил норовящее сползти на нос кепи. – Куртка моя пропала, а там этого добра навалом…
– Где это «там»? – уточнил Стрельников.
– Пойдемте, – вместо ответа деловито распорядился младший член концессии, – мне надо вас кое с кем познакомить.
4Просторное помещение с низким сводчатым потолком тускло озарялось оранжевым светом керосиновой лампы. Лампа висела на вмурованном в бетонный свод крюке. Стекло в ней густо заросло копотью, и сверху на потолке тоже виднелось неровное черное пятно, намекавшее, что керосин здесь жгли не один год.
Вдоль стен, теряясь в затопившем углы сумраке, громоздились штабели снарядных ящиков. Часть из них, судя по маркировке, прибыла сюда из Японии, на других виднелся оседлавший круг со свастикой орел с распластанными крыльями. Прямо напротив входа поверх штабеля стоял, растопырив сошки станины и неприветливо уставив на дверь пустой зрачок длинного тонкого дула, пулемет. Андрею, который скверно разбирался в оружии, почему-то показалось, что это «гочкис»; он спросил у одного из бойцов, так ли это, и получил подтверждение: да, система Гочкиса, так называемый «тип девяносто два» – японский, приблизительно тридцать восьмого года выпуска. Выдав эту ценную информацию, боец посмотрел на Андрея с оттенком уважительного изумления: надо же, этот писака, оказывается, способен отличить «гочкиса» от «виккерса»!
В углу виднелась застланная каким-то защитного цвета тряпьем железная койка – родная сестра тех, что так не понравились покойному Слону в бункере КНП. Неподалеку стояла печка; пузатенькая, литого чугуна, с массой рельефных выступов и завитушек, она так и просилась в витрину дорогого антикварного магазина. Андрей заметил пирамиду с винтовками и еще одну, пониже, с карабинами – такими же, как тот, с которым до сих пор не расставался Женька Соколкин. Рядом с пулеметом стоял открытый ящик, внутри которого маслянисто отсвечивали ребристые цилиндры гранат. Гранаты, как и все здесь, были довольно непривычного вида – тоже, надо полагать, японские. Обнаружив эти сокровища, которыми при желании можно было вооружить средних размеров воинское подразделение, бойцы Стрельникова пришли в сдержанный, но явный восторг, и Виктору Павловичу пришлось на них цыкнуть, чтобы ничего не трогали руками и не нервировали хозяина.
А хозяин и впрямь заметно нервничал, бросая на гостей пугливые взгляды и поминутно вздрагивая. Это было неудивительно: судя по виду, живых людей он не видел уже несколько лет – сколько именно, Андрей боялся даже предположить.
Хозяин этого набитого стреляющим и взрывающимся железом подземелья был немолодой, костлявый, рано облысевший тип, даже в лучшие свои времена вряд ли способный претендовать на звание красавца и покорителя женских сердец. Обрамлявшие грязноватую исцарапанную плешь редкие рыжеватые волосы жирными сосульками спадали на засаленный воротник старого японского кителя. Их длина и неровно, вкривь и вкось, обрезанные кончики свидетельствовали о том, что хозяин, как умеет, следит за своей прической и время от времени самостоятельно ее подрезает, используя вместо ножниц какое-то холодное оружие, скорее всего обыкновенный нож. То же можно было сказать и о его нечистой, рыжей с проседью бороде, вид которой вдобавок указывал на отсутствие у хозяина подземелья такой необходимой в быту мелочи, как зеркало. На ногах у этого нежданно-негаданно появившегося на горизонте аборигена красовались грязные бриджи, явно служившие парой кителю, обмотки той же милитаризованной расцветки и какие-то невообразимые чуни, с помощью медной проволоки сооруженные из автомобильной покрышки.
– С обувью беда, – перехватив взгляд Андрея, сказал абориген. – Японцы – они ведь мелкие, ноги у них маленькие. А у меня сорок пятый.
