Ртуть и соль - Кузнецов Владимир Анатольевич

– Отделайте его как следует, – голос Стэга клокочет от сдерживаемого гнева. – Только не убейте.

Богиня-Ночь касается разгоряченного лица поэта холодными пальцами цвета индиго. Он раскрывает глаза, с трудом разорвав слепившую веки кровавую пленку. Его тело – сплошной комок боли, сознание – разбитое зеркало.

Стихи де Лиша звучат из чужих уст. Голос сухой, лязгающий, словно рождается не в человеческом горле, а в механизме из шестеренок и пружин. Но как кому-то стали известны эти стихи? Рив не читал их никому, он едва успел записать их, вынырнув из забытья, что дарует янтарная смола, и тут же провалившись в него вновь.

Поэт с трудом поворачивает голову. Действие дурмана уже прошло, теперь ничто не притупляет боли, которая сковывает тело огненными цепями. Перед ним присел на корточки мужчина в просторном плаще и с саквояжем, отделанным хромированной сталью. Его глаза скрыты черными телескопическими окулярами, казалось вживленными прямо в плоть.

Рив приподнимается на локте, глядя на странного человека в упор. Разбитыми и непослушными губами он шепчет:

Мрачная подворотня вокруг них, казалось, усиливает тихие слова поэта, подхватывая и умножая их жутким эхо.

– Я – Амад Вилког, – скрипит жестью голос, – и я могу помочь тебе.

– Чем? – Поэт со стоном садится, не обращая никакого внимания на грязь и отбросы вокруг себя. Небо почерневшего серебра висит над головой, в узкой трещине между домами бурого кирпича. – Ее не вернуть, а больше в этом мире мне…

– Кто сказал «не вернуть»? – перебивает Вилког, и в слабом отблеске света, случайно озарившем это царство тьмы, поэт замечает, что нижняя половина лица его скрыта платком. Цилиндр, неестественно высокий и тонкий, придает силуэту макабрический вид. – Я могу вернуть ее тебе, – его голос звучит как череда сухих щелчков. – Не тело – нет, но душу. Но тебе, и только тебе. Ваша любовь не дает ей уйти, и это наш шанс. Ты готов?

– Что, – сбиваясь от удивления и внезапного страха, шепчет поэт, – что ты хочешь этим сказать?

– Мои опыты, – Вилког встает на ноги, – показывают, что, хотя вместилищем разума человека и является мозг, в его сердечной мышце заключена некая особенная субстанция, та, что церковники в скудоумном упрощении зовут «душой». Эта субстанция столь удивительна, что и после смерти тела может некоторое время сохраняться в сердце – тем дольше, чем сильнее чувства, которые привязывают умершего к этому миру. Ваша любовь была сильна. Сильнее, чем все, что я наблюдал прежде.

– Ты, – поэт поднимается, шатаясь, словно на палубе в шторм, – говоришь, что можешь воскресить ее?

– Да, – кивает Вилког.

Рив де Лиш чувствует, как ветер касается его кожи. Словно прохладные пальцы Анны, чьи касания едва ощутимы. В едва слышном шелесте поэт угадывает ее шепот. Может, это эфиры янтарной смолы все еще играют с его разумом? Но Амад Вилког здесь, его громоздкая фигура в просторном плаще выделяется среди прочих теней, словно мерцая, пульсируя темнотой.

– Я согласен.

Либэллы, богатый и знатный род, два века назад построили на берегу моря усыпальницу, место, где в последующие годы находили последний приют все усопшие члены семейства. Это строение, больше иных домов Западного края, украшено античными колоннами, статуями серафимов и рельефами райских садов. Арочные ворота, закрытые бронзовой решеткой искусной ковки, ведут в просторный зал, где на пьедесталах покоятся саркофаги резного мрамора. Место Анны – у высокого витражного окна, откуда открывается вид на скалистое побережье, омываемое седыми волнами. Она не любила моря – вид его всегда вызывал в ней тревогу и смущение. Ни ее отец, ни мать не знают этого – они слишком знатные, слишком занятые особы, чтобы уделять внимание девичьим страхам.

Вилког легко справляется с запертыми воротами – какие-то тонкие инструменты в его руках, словно механические змеи, проникают в скважину, и через мгновение замок, скрипнув, раскрывается. Свет луны, будто в саван закутанной в рваные серые облака, проходит сквозь витражи, падая на гранитные плиты пола бледным многоцветным узором.

– Помоги мне, – скрипит приглушенный платком голос. – Нужно сдвинуть крышку.

Вместе они упираются в массивную мраморную плиту, отделяющую Анну Либэлл от мира живых. Плита с тяжелым шорохом поддается. Ноздрей поэта касается запах увядших цветов и дорогих масел. Распрямившись, Рив замирает – его взгляд падает на лицо возлюбленной. Таким живым оно кажется, таким спокойным… Вилког раскрывает свой саквояж. Внутри – сверкающие инструменты: скальпели, ланцеты, пилы, щипцы.

– Что это? – пораженный, шепчет поэт.

– Необходимые приспособления. Теперь ты должен делать все точно, как я скажу. Иначе труды наши пропадут втуне.

Вооружившись ланцетом, он аккуратно вспарывает платье на груди Анны. Ужас охватывает Рива, ужас от понимания того, что сейчас произойдет.

– Нет, – шепчет он, – нет, так нельзя. Это…

– Это шанс воскресить твою возлюбленную.

Поэт колеблется, глядя на сверкающее в лунном свете лезвие ланцета.

– Мы будем аккуратны. Сделаем только то, что необходимо. И Анна Либэлл снова будет с тобой. Навсегда.

Повинуясь странному наитию, Рив стремительным движением срывает платок с лица Вилкога. Увиденное сковывает его леденящей волной ужаса.

– Что ты? – произносит поэт, чувствуя, как отчаянно стучит его сердце. И вместе с ним, словно в унисон, стучит еще одно. Совсем рядом.

– Я – Амад Вилког. – Без платка щелкающий голос звучит еще более чуждо.

Нижняя половина лица сверкает сталью и бронзой. На месте рта – серебристая сетка, из щек выходят медные трубки, прячутся за воротником, фарфоровые кольца блестят в лунном свете, обозначая грань, где каучуковый шланг соединяется с живой гортанью. – Когда-то я был человеком. Инженером, посвятившим жизнь механике. Иные говорят, что от любви к машинам разум мой помутился. Но один я знаю правду: ко мне пришло Понимание. Понимание, что плоть несовершенна. Слаба. Механизм надежнее. Механизм подлежит ремонту, улучшению, переделке.

– И это ты уготовил Анне? Стать механической куклой?

– Нет. Иное. Совсем иное. Решайся.

– Зачем… зачем это тебе?

Вилког застывает. Взгляд его направлен куда-то вдаль, за пределы мраморных стен гробницы.

– Передо мной готова открыться величайшая из тайн. Тысячелетиями говорилось, что Бог познаваем сердцем, но не разумом. Это ложь. Я стою на пороге богоподобия. Я могу творить сам себя и в акте творения обрести власть над любой из материй этого мира, даже самой тонкой. И даже душа может быть податливой глиной в руках опытного гончара. Анна – лишь шаг к грядущему величию. К торжеству человеческого разума. К обращению его в разум Бога посредством научного совершенствования!

Рив снова смотрит на Анну. Слова Амада Вилкога для него – не более чем пустой звук, лепет безумца. Сомнения, как голодные черви, терзают его сердце. Страх и желание борются в нем, точно лед и пламень.

– Делай, что задумал, – наконец кивает он.

Рассвет над морем – игра серости и багрянца. Обрывки туч плывут, словно истлевший саван, вода черна, как обсидиан, и только белые пятна чаек среди волн нарушают ее монолитность.