Марина Воронина - Катюша
— Трава, — согласилась Катя, кривясь от разъедающего глаза дыма, опустила стекло и выбросила недокуренную сигарету в сгущающиеся сумерки.
Сигарета прочертила в полумраке огненную дугу и упала, рассыпавшись снопом искр, которые сразу же потухли.
Катя действительно никогда больше не видела никого из участников тех памятных событий, имевших место в начале дождливого октября — хотя бы просто потому, что большинства из них просто не было в живых. Не довелось ей также ни вернуться в деревню Бобырево (о чем она, в общем-то, никогда особенно не жалела), ни домыть посуду или хотя бы оттереть с линолеума намертво присохшие кровавые пятна — это, по всей вероятности, сделал новый жилец Катиного однокомнатного скворечника. Думая иногда на эту тему, Катя искренне жалела этого незнакомого ей новосела, чье переселение в новое обиталище оказалось сопряжено с подобными неаппетитными делами.
С того расцвеченного красными брызгами октября прошло без малого два года, в течение которых Катя окончательно примирилась со становящейся все более реальной и осязаемой перспективой закончить свои дни старой девой. Именно так она себя и воспринимала, так видела себя изнутри, и иногда, стоя перед большим зеркалом в залитой солнечным светом ванной комнате, ловила себя на безотчетном удивлении, ища и не находя в своих густых темных волосах ни единой серебряной нитки — ей почему-то казалось, что их там должно быть много.
Дни проходили за днями, но ощущение нереальности окружающего мира не проходило, словно из одной разыгрываемой в театре абсурда пьесы она плавно переместилась в другую. Или даже не так, а словно, увидев кошмарный сон, она попыталась проснуться и не смогла, а лишь начала видеть другой кошмар — не такой страшный, но не менее путаный и безумный.
Катя неторопливо поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток. Жидкий динамит взорвался в гортани, и через некоторое время теплая взрывная волна достигла желудка, рикошетом ударив в голову. Катя с бесстрастием постороннего наблюдателя отследила свои ощущения и удовлетворенно кивнула: эффект был в пределах расчетных значений. Она поставила стакан на стойку и зажгла сигарету, безучастно наблюдая за мельтешением цветных пятен на экране старенького телевизора. Си-Эн-Эн передавала очередной блок новостей: кровавый бардак на Балканах, покушение на сенатора, беспорядки в России... Она почти не слушала диктора, глядя на экран, как в некую разновидность калейдоскопа. Возникающие там образы были более натуралистичными, но несли такую же смысловую нагрузку, как и переливающиеся в зеркальной трубке узоры из осколков цветного стекла.
Она оглянулась, ища, куда сбить пепел, и бармен услужливо придвинул к ней отмытую до скрипа хромированную пепельницу. Катя рассеянно кивнула, выражая вежливую благодарность, и бармен коротко сверкнул заученной улыбкой. “Как два автомата, — подумала Катя с внезапной вспышкой иррационального раздражения. — Пепельница — кивок — улыбка — рюмка — улыбка — кивок — улыбка. Нажми на кнопку — получишь результат... Два станка с программным управлением. Вот если сейчас выкинуть что-нибудь дикое — например, запустить этой пепельницей в телевизор, он обязательно подойдет и спросит, все ли со мной в порядке. Вежливо спросит, вежливо выслушает ответ, улыбнется и тут же побежит звонить, потому что он так запрограммирован: при малейшем сбое в системе обратить на бракованную деталь вежливое внимание и срочно бежать звонить наладчикам”.
Катя не стала выкидывать диких номеров — иметь дело со здешними “наладчиками” ей не хотелось. Даже для разнообразия. Вместо этого она сделала еще одну затяжку, запив ее из своего стакана и снова проследив за воздействием выпивки на организм. За спиной шумно и со вкусом насыщались шофера грузовиков. Их сверкающие хромом и лаковыми бортами сквозь дорожную пыль многоосные чудища громоздились за большим, во всю стену, окном. Катя с вялым интересом прислушалась к разговору. Это была все та же ежедневная словесная жвачка, которую с разными вариациями можно было услышать в любом придорожном баре огромной страны, раскинувшейся от океана до океана. “Так же, впрочем, как и в любой пивнухе на просторах другой огромной страны”, — подумала Катя и перестала прислушиваться.
Она перестала регулярно посещать бары где-то с полгода назад. Поначалу она пыталась обманывать себя, говоря, что ей необходимо бывать среди людей, слышать их голоса и время от времени что-то говорить самой. Но чужие голоса не излечивали от одиночества, и постепенно она поняла, что ей нравятся не бары, а то, что в них подают. Говоря грубо и без околичностей, ей нравилось пить — несложный химический процесс расщепления алкоголя каким-то образом позволял находить в жизни привлекательные стороны независимо от того, где и как вводился в организм исходный продукт. Тогда она прервала свое турне по злачным местам, которые были все на одно лицо, и стала пить дома. Так можно было выпивать гораздо больше, не опасаясь проснуться за решеткой или в больнице, и гораздо быстрее достигать конечного состояния полного беспамятства, в котором не нужно было постоянно следить за тем, чтобы сквозь выстроенную на задворках сознания дамбу не просачивалось ни капли мутной, с красноватым оттенком водицы, тихо протухавшей по ту сторону дамбы. В этом состоянии вообще ничего не было нужно, кроме припасенной на утро пары глотков. Слово “алкоголизм” было пустым звуком, как и все остальные слова на всех языках мира. Вся жизнь превратилась в один монотонный пустой звук с тех пор, как шасси самолета со стуком коснулись посадочной полосы.
“Да нет, — подумала Катя, — пожалуй, это произошло раньше.
Впрочем, не будем об этом...”
Время от времени она выгодно продавала серии фотографий различным журналам, хотя они тоже были пусты и лишены не только смысловой, но и эмоциональной нагрузки — просто все, к чему она прикасалась, превращалось в деньги с того самого дня, как... черт возьми, с того самого дня, как она умерла. Запереть свою память на замок, стать просто обеспеченной телкой без прошлого и будущего и означало умереть — разве не так?
Она обернулась и посмотрела в окно. Темно-серый запыленный “порш” стоял на своем месте, приткнувшись в тени огромного трансконтинентального трейлера. Кожаный верх был опущен, и с Катиного места был хорошо виден Студент, со своеобычным в таких случаях унылым видом восседавший на водительском сиденье, вывесив наружу длинную розовую тряпку языка — жара стояла немилосердная. “Подсознание иногда выкидывает с нами странные штуки, — подумала Катя. Когда я покупала эту машину, я ведь совсем не думала о... обо всем этом”. “Ну-ну, — сказал внутри ее головы тоненький ехидный голосок, сильнее которого Катя ненавидела разве что своего налогового инспектора, обожавшего совать нос куда не следует даже больше, чем этот голосок. — Ну-ну, сказал голосок, ты молодец, просто умница: тверда, как сталь, и никаких воспоминаний. Конечно же, ты ни о чем таком не думала, выбирая машину — в конце концов, “порше” — отличный автомобиль, и вполне тебе по карману, — но вот как насчет собаки? Интересно было бы узнать, о чем ты думала, и в особенности — о чем ты НЕ думала, называя Лабрадора Студентом?”
“А не пошел бы ты в ж... — лениво подумала Катя. — Фак ю вери мач, так сказать. В общем-то, кому какое дело, как я назвала свою собаку? Это моя собака, захочу — с кашей съем, и вы все мне не указ... Кстати, о собаке. Пора закругляться, он там совсем соскучился и одурел, наверное, от жары. Читать его, что ли, научить... ведь скучает же. Сидел бы сейчас, полистывал какой-нибудь собачий “Плейбой”... Да, пора. Пить мне больше не следует, до дома сотня миль, а еще стакан, и дальше первого же копа я не уеду. Чутье у них особенное, что ли?”
Катин дом стоял на лесистой вершине горы в двух сотнях миль от Сан-Франциско. С горы открывался прекрасный вид на окрестные вершины и на лежавший в долине микроскопический городок, название которого Катя никак не могла запомнить, хотя раз в две недели в обязательном порядке спускалась туда пополнить запасы провианта и горючего для дизельного генератора, обеспечивавшего ее обиталище теплом и светом. На лужайку перед домом иногда приходили олени, а вокруг росли гигантские секвойи, до сих пор поражавшие Катино воображение своими фантастическими размерами. Затворничество не было вынужденным. Хотя Катя и не могла сказать о себе, что купается в деньгах, но на жизнь ей вполне хватало, а потому и не тяготило ее. Жить в окружении этих пестро и безвкусно одетых людей с чересчур громкими голосами и простой до изумления, предельно автоматизированной психологией было труднее. Первое время Катя честно пыталась привыкнуть, но потом сбежала в горы. Одно время она носилась с идеей купить себе “хиппи-хаус” — переделанный под жилье старый автобус — и жить на колесах, но эту идею ей пришлось с сожалением отвергнуть: водить автобус она все-таки побаивалась, а какой смысл жить в автобусе, если никуда не ездишь?
