Данил Корецкий - Ментовская работа
Озеро можно было обходить с любой стороны, я пошел слева, и если бы у меня спросили, я вряд ли смог бы ответить, почему выбрал этот путь. Но когда я обогнул крохотный заливчик и вышел на маленькую уютную лужайку, поросшую короткой и густой, словно декоративной, травой, то понял, что запрятанные в подсознании воспоминания направили мои ноги в эту сторону, хотя мозг, занятый другими мыслями, и не отдавал себе отчета.
Приятные воспоминания сохраняются долго, иногда на всю жизнь. Два года назад на этой лужайке я целовался с девушкой и чувствовал себя счастливым. Она нравилась мне настолько, что я прощал ей опоздания, терпеливо сносил, когда она вообще не приходила на свидание, и я, вопреки своему правилу не ждать больше пятнадцати минут, как мальчишка, торчал целый час в условленном месте…
Товарищи не находили в ней ничего особенного, да и я понимал, что она не красавица, и все равно для меня она была самой привлекательной и желанной.
Притягательной силой обладали ее походка, взгляд, жесты, манера улыбаться и разговаривать, а недостатки я не то чтобы не замечал — профессиональный навык не позволяет упускать какие‑нибудь детали, — просто я ухитрялся не обращать на них внимания. Я даже мирился с ее привычкой надевать капроновые «следы» под открытые босоножки, хотя в любой другой женщине это расценивалось мной как небрежность, отсутствие вкуса и даже неряшливость, что исключало возникновение к ней интереса или, тем более, расположенности.
Я, конечно, понимал, симптомами какой болезни являются такие изменения во взглядах и привычках, но старался особенно не заниматься психоанализом.
Достаточно было и того, что я не мог маскировать эмоций, так что она без труда диагностировала мою болезнь. Это уже работало против меня — как сказал поэт:
«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». В справедливости этой строки мне не раз приходилось убеждаться так же, как пришлось убедиться и в справедливости ее обратного варианта.
Между нами стояла стена, точнее, не стена, а нечто вроде полиэтиленовой пленки, прозрачной и осязаемой насквозь, но все‑таки преграды. Даже сказать «мы целовались», строго говоря, было нельзя, процесс этот не был обоюдным. Она позволяла себя целовать, но не отвечала, и вид у нее при этом был какой‑то отвлеченный и безучастный, такой бывает у человека, занятого своими мыслями на скучном профсоюзном собрании. Она постепенно отдалялась от меня, и я не мог не догадываться, к какой развязке близится дело, но предпочитал не задумываться над этим…
И хотя роман наш кончился ничем, собственно, можно сказать, что и романа‑то не было — какой‑нибудь десяток встреч, разделенных длительными промежутками времени, — на этой лужайке я чувствовал себя счастливым. Был теплый осенний день, рядом стояла чуть початая бутылка «Рислинга», ветер пошевеливал окружающий нас кустарник, солнечные лучи высвечивали на близком лице обычно невидимые веснушки, а в серых глазах отражались небо, облака и даже заходящий на посадку самолет. Мне кажется, что в этот момент и ей было хорошо, куда девалась обычная холодность, мы истово целовались, не обращая внимания на маячивших у воды рыболовов, а когда пришло время уходить, она, поправив прическу и приготовив помаду, с притворной сердитостью сказала: «Ты хищник, ты совсем съел мне губы.
Даже болят!» — но по тону чувствовалось, что ей приятно ощущать себя укротительницей хищника, и в голосе проскользнули нотки нежности, хотя достоверно я сказать это не могу, чтобы ненароком не выдать желаемое за действительное.
Весь этот экскурс в прошлое память прокрутила сама собой, она часто проделывает такие штуки, преподнося те картины, которые хотелось бы забыть, но в этот раз я отметил, что воспоминания уже не вызывают той щемящей боли в сердце — время есть время…
Она решила по‑своему, и это ее право. Обижаться нечего. Каждый сам распоряжается своими чувствами, душой и телом, в противном случае гибнет искренность отношений, это аксиома. Право свободного выбора свято, даже если оно причиняет боль другому. Ну ничего, стерплю. И все‑таки жаль. Очень жаль. Если бы я был более решительным… Да или нет? Пожалуй, да… Как часто мы безуспешно пытаемся подобрать ключ к замку, который легко открывается отмычкой! Ухватистые цепкие парни, твердо знающие, чего они хотят, обычно добиваются своего. Как им это удается? Очень просто: не признают свободы выбора за другой стороной, не ищут искренности, в конце концов, что это такое? Морально‑этическая абстракция, не больше. Их интересует нечто более осязаемое. И они хорошо умеют создавать безвыходную для партнера ситуацию, когда просто некуда деваться… А достигнув цели, смеются над мягкотелыми интеллигентами, распускающими слюни там, где надо проявить напористость идущего в атаку танка, и делающими Бог весть какую проблему из простых вещей.
Я — мягкотелый интеллигент? Ну, в этом меня трудно упрекнуть. Просто у меня свои представления о том, что может делать порядочный человек и чего он не сделает ни при каких обстоятельствах… Ну и оставайся со своей порядочностью! И останусь!
Как говорили древние римляне: «Каждому — свое». Предпочитаю ставить в безвыходное положение только преступников, и если это мягкотелость, то пусть. Даже если за нее приходится платить застарелой душевной болью… Практичные уверенные молодчики не знают, что это такое, ведь душа для них тоже ирреальное понятие… Этото и опасно — они балансируют на той самой грани, до которой, пусть с некоторой натяжкой и изрядной долей условности, могут сами себя считать «честными людьми», а дальше начинается чистая уголовщина, когда и защитные психологические механизмы самооправдания не смогут выполнить своих функций. Но коль нет души, перешагнуть черту легко…
Эту девушку на полянке такие вот субъекты привычно лишили свободы выбора. А также, попутно, чести и жизни… А ведь на ее месте могла оказаться Она… От этой мысли меня ударило жаром и всего охватил зуд немедленной жажды действий — бежать, ловить, хватать, выжигать каленым железом эту нечисть, чтобы спокойно жила Она и мягкотелые, верящие в идеалы интеллигенты без опаски могли целоваться со своими возлюбленными на зеленых веселых лужайках. Этот зуд обычно заставляет новичков делать массу глупостей, из‑за чего имели место даже срывы хорошо продуманных и тщательно подготовленных операций. Но я, к счастью, не новичок.
Бурная деятельность — только имитация активности, ее эффективность обычно равна нулю. Мы должны быть расчетливыми, дальнозоркими и хладнокровными…
Навстречу шел человек, и мне пришлось изменить маршрут, чтобы пройти рядом с ним. Пожилой мужчина, в очках, панаме, с тощим зеленым рюкзаком, наверное, огородник, недоуменно посмотрел, как я, сделав крюк в его сторону, снова направился своей дорогой.
Березовая роща приветливо шелестела листвой, обещая тень и прохладу, но выполняла свое обещание только наполовину — тень не давала прохлады. Под кронами деревьев воздух был такой же сухой и горячий, только испепеляющие солнечные лучи дробились листьями на тысячи маленьких теплых зайчиков, и одно это приносило некоторое облегчение. Я уселся на траву и, прислонившись спиной к дереву, стал ждать остальных.
АлексейНа огородах — ни души. Работают здесь рано утром или после заката. В такую жару нормальному огороднику на любимом участке делать нечего. Я знал это заранее, но с начальством не поспоришь. «Любой факт, даже если он кажется очевидным, надо проверять лично».
Проверка очевидного обошлась мне в часовую прогулку по пахоте под жгучим солнцем. Лицо, шея и руки покраснели и наверняка облезут — это мой первый загар в нынешнем году.
В лесопосадке я вытряхнул из обуви комья земли и, пройдя пару сотен метров, вышел к озеру. Восемнадцать лет назад я здесь рыбачил, впервые в жизни, и, как всегда новичкам, мне повезло — поймал на живца небольшую щуку. Тогда мне было десять лет, и эта щука осталась последней выловленной рыбой — рыбалка с ее малоподвижностью, долгим ожиданием поклевки не увлекала.
Позднее мы неоднократно бродили в этих местах с ружьями — четверо ребят, друживших со школьной скамьи. Меня звали Волом, у Красного прозвище тоже образовано усечением фамилии, Молекулу называли так за маленький рост, а Хасана — неизвестно за что. Охоты наши были бескровными, не помню случая, чтобы я или кто‑то из моих товарищей подстрелил какую‑нибудь живность. Мы и не ставили такой цели, нам достаточно было самих этих многокилометровых загородных прогулок, условно именуемых охотой, с их хотя и ничтожно малой, но теоретически существующей возможностью добыть настоящую дичь, с азартом соревнований в меткости стрельбы, когда каждый по очереди палил в подброшенную партнером фуражку, а потом подбрасывал свою…
