Павел Стовбчатый - В бегах. Цена свободы
— Евгений Бужинский, — подойдя ко мне, представился он и протянул свою пухлую ухоженную ручку.
— Витя Буйвол, — назвался я и прожег его убийственным, тяжелым взглядом. — Или Витя Бык, как хочешь. — Я специально не пожал его руки и дождался, пока он уберет свою. Наступило неловкое молчание. Пузик занервничал, очевидно прикидывая, куда он попал и почему его так неважно встретили.
— Вы давно здесь лежите? — обратился он ко мне на «вы», чем здорово позабавил.
— А что? Есть проблемы?
— Да нет, я просто так. У меня вот сердце, знаете ли, барахлит, а здесь врачи… Хоть что-то, — вздохнул Пузик и присел на свободную шконку.
— Откуда ты? — спросил я.
— Родом?
— Угу.
— Из Питера. Я не местный.
— Чего ж сюда приперся?
Он вскинул ручки и пожал плечами:
— Скрывался от правосудия. Достали и здесь. Ох! — По его лицу пробежала едва уловимая тень.
— Что, много натворил, что так вздыхаешь?
— Хватает… — Пузик немного оживился и посветлел лицом, но говорить, за что сидит, не спешил.
— Ты часом не по «голубым» делам, а? — спросил я его в лоб и без обиняков, чтобы не тянуть резину. — Манеры, смотрю, странные.
— Нет, что вы. Сейчас за это не сажают, давно отменили, — быстро ответил он.
— Да? Ты что же, в курсе всех дел? Интересуешься? Мне, например, по хую, отменили или нет, я сплю с бабами или дрочу. Могу, конечно, и «голубого» уважить, но это редко, по настроению. Так что?
Я дурачился; мой тон выдавал это, я и не думал наезжать на Пузика. Однако знать, с кем ты сидишь, надо. Как выяснилось чуть позже, в процессе беседы, Пузик не был гомосексуалистом, имел жену и двоих взрослых дочерей, а сел за какие-то коммерческие махинации и хищения в особо крупных размерах. Накрутив делов на четыреста семьдесят тысяч долларов, он бесследно исчез перед самым арестом и всплыл на Урале, в какой-то глухой деревушке, где жила его троюродная сестра. Этот идиот начал устраивать там «маленький рай», потому его и вычислили. По крови он был поляком, хотя и не знал польского. Я прощупал его со всех сторон и убедился, что он не «кумовской», не «наседка». «Стало быть, будет кто-то еще, но позже. Майор вряд ли оставит меня без присмотра», — подумал я.
Пузик распаковал свои баулы, и я подивился их содержимому. Чего в них только не было! Даже одеколон, причем аж два флакона «спиртного», кремы, баночки, пакеты, транзисторный приемник, фирменные новенькие рубашки, пар двадцать носков. А жратвы! Он упаковался до делов, словно на всю жизнь. Мы сели поужинать, и я не удержался, осушил-таки один флакон. Пузик смотрел на меня, как на инопланетянина, и морщился, когда я пил эту импортную дрянь.
— Не «Тройной», но сойдет, — сказал я, запивая одеколон водой. — Не смотри на меня так, я не алкаш, сам в свое время пил нечто. Просто настроение такое, вот и пригубил. Врубай-ка свой приемник, будем слушать музыку.
Он поймал волну, и в камере зазвучал голос Робби Вильямса.
Поужинав как следует, я постучал в соседнюю камеру и попросил «прозвонить» дальние насчет Графа. По идее он уже давно должен был быть на больничке, если не случилось чего непредвиденного. Но слава богу, он был на месте, всего через одну камеру от меня.
— Чего не подкричал? — спросил я его, когда вызвал на решку.
— Ждал, что это сделаешь ты, — ответил он.
— Ну ладно, базарить не будем, потом подпишу.
Я не хотел говорить с ним в открытую, опасаясь, что нас могут услышать. Я не забывал про сценарий. Когда следак, а затем майор спросили меня, как и чем я объясню подельнику столь неожиданный его, Графа, «выезд» на больничку, я сказал, что объясню просто — деньгами. Выехал сам — помог другу. Святая обязанность. Так делалось не раз, и они это знали. Ничего необычного и подозрительного.
После еды Пузика быстро разморило, и он уже похрапывал на своей койке. Я убавил громкость в приемнике и сел писать малявку. Благо дело в стене был пробит небольшой «кабур»[1] в соседнюю камеру, в двадцати сантиметрах от пола, под шконкой, и по нему запаянные малявки можно было передавать прямо через соседей, не дожидаясь появления гонца. Соседи имели такой же «кабур» с камерой Графа. Все как обычно. При желании или в случае необходимости я мог переправить малявку и «конем», прямо через решетку. Но необходимости в этом не было, так как среди моих соседей сидел некто Заур — порядочный парняга. Он слышал обо мне, я о нем, у нас были общие знакомые и приятели. Так что я был на все сто уверен, что малявки никто не вскроет и не прочтет. Ответ от Графа я получил часа через два. На этот раз он написал много и очень подробно. Все было готово, братва с нетерпением ждала от нас сигнала и даже торопила. Граф сомневался — стоит ли спешить, когда мы как следует не осмотрелись и не согласовали наши будущие действия? Действительно, такая спешка была бы безрассудной, с другой стороны, долго ждать мы тоже не имели права. Граф спрашивал меня, могу ли я связаться с братвой отсюда. Но что я мог ему ответить, когда и сам еще не видел Елены? Что до Картохи — а я, как и обещал, написал о нем сразу, то тут Граф передал инициативу и ответственность мне. «Смотри сам». Мы перекинулись с ним несколькими малявками и многое уточнили, обсудили. Я решил действовать так: дождаться утром Елены, если она появится, передать через нее Тоске несколько слов: «Мы уже на больничке. Ждите сигнала через него или через нее». Утром же надо было цинкануть Картохе, чтобы тот начал действовать, предупредив по ходу и Елену. И кроме того, предстояло хорошенько осмотреться, когда поведут на прогулку. Вряд ли здесь что-то изменилось с тех пор, как я перешел в общую камеру, но все могло быть. На том мы и остановились.
…На следующий день часов в десять утра, выяснив, что Елена появилась, я сам запросился к ней на прием, сославшись на адские боли в почках. На коридоре, как и раньше, дежурил всего один мент, электронный «глаз» по-прежнему не работал. И давняя пыль, и его «взгляд», устремленный чуть ли не в пол, сказали мне об этом лучше специалиста.
Когда я вошел, Елена сидела за столом и пудрила свой аккуратный носик.
— Мое почтение, Елена Павловна, — кивнул я ей и присел на стул. — Почки замучили, еле ночь осилил. Помогите хоть чем-то, прошу вас! — чуть ли не заскулил я.
— Может, и поможем, но сперва анализы, — сказала она, вскинув на меня свои очаровательные глазки. Я покосился на дверь, и она все поняла, встала и закрыла ее.
— Что? — спросила едва слышно.
— Передайте Вите, что мы здесь. Сегодня же. И еще: пусть ждут сообщения от вас или от него. Вы все поняли? — шепотом спросил я.
— Да. А кто эти «мы»?
— Неважно. Я повторю все еще раз, запоминайте. — И я снова повторил ей уже сказанное. Взгляд ее стал сосредоточенным, она немного помрачнела, видимо почувствовав неладное. Я же не давал ей опомниться и спешил, очень спешил. — Вы эту неделю работаете без выходных, до субботы?
— Да. Как всегда.
— Тогда вызовите, пожалуйста, меня завтра, в это же время, — попросил я ее.
— Хорошо. — Она тоже посмотрела на дверь и добавила: — Я боюсь. Честное слово, боюсь! Вы что-то задумали, ведь так?
— При чем здесь вы? Вам ничего не грозит, а нам хуже может быть только в одном случае — если вы спутаете карты и начнете впадать в истерику. Вы поняли?
— Да.
— Ну тогда я пошел. — Я поднялся и направился к двери.
— Анализы, моча! — крикнула она мне вдогонку.
Я махнул рукой и, не оборачиваясь, вышел вон.
«Чертовщина! Не дай бог, если она что-то надумает и начнет заниматься самодеятельностью. Впрочем, не должна, просто обычный мандраж, и все. Завтра узнаем». Мент, сидевший на стуле неподалеку от кабинета врача, уже встал, чтобы сопроводить меня в камеру, и тут я вспомнил, что впопыхах забыл предупредить ее о Картохе.
— Одну минутку, еще кое-что спрошу, — бросил я ему и снова влетел в кабинет. Назвав Елене номер Картохиной камеры и его фамилию; я в двух словах объяснил ей, что от нее требуется. — Любой ценой! Сегодня ближе к четырем. — Она буквально онемела и не произнесла ни звука. Я еще раз повторил ей номер камеры и прожег взглядом. «Теперь все. Осталось только цинкануть Картохе; сделаю это в обед, через баландеров. Они не въедут в суть, всего два слова: «Жду лекарства». Он поймет».
Когда я вернулся в камеру, Пузик уже готовил завтрак. У него сердце болело так же, как у меня почки. Но хороший понт — всегда деньги. Я и сам любил попонтовать, особенно когда был в ударе.
Мои опасения относительно истерики Елены были более чем напрасными. Она исполнила поручения как нельзя лучше, и уже на следующий день я держал в своих руках малявку от Тоски. Картоху перевели на больничку в тот же день и — о везение, или, наоборот, ирония судьбы! — поместили в камеру к Графу. Он еле очухался от температуры, которую нагнал себе. Елена сказал, что он мог запросто сгореть. Витя доверял Елене больше, чем гонцу, и просил дать сигнал через нее. Нас ждали уже этой ночью, но мы с Графом еще не решили, когда лучше валить, ночью или, наоборот, днем. На мой взгляд, днем выбраться из корпуса на тюремный двор было гораздо проще, чем ночью. Я так и написал Графу. Во-первых, входная дверь то и дело открывается и закрывается, ключи от нее на все сто у мента, а не у дежурного по следственному изолятору. Во-вторых, днем по двору ходит много народу: баландеры, рабочие со стройбригады, сами менты, врачи, прочие. И в-третьих, ночью столовая наверняка закрыта. Мы знали, что решеток на окнах там нет, но все равно — лишняя возня со стеклами плюс шум привлекут внимание ментов и отнимут у нас несколько драгоценных минут.
