Андрей Воронин - Повелитель бурь
Максим Юрьевич снова продрался сквозь кусты, спрыгнул с обрывчика и дружески похлопал по плечу Дмитрия Алексеевича, который по-прежнему стоял у самой воды, ссутулив плечи и засунув руки в карманы дождевика. На мокром песке у его ног дымился выплюнутый окурок с изжеванным фильтром.
— И давно ты начал курить? Наживка куда-то запропастилась, насилу нашел, — объяснил Максим Юрьевич свое слишком длительное отсутствие.
Вострецов равнодушно пожал брезентовыми плечами. Ему было все равно, стоять на берегу с удочкой или без оной; скорее всего, он вообще предпочел бы находиться не здесь, а дома, в теплом клозете, с кроссвордом на коленях.
Максим Юрьевич сноровисто размотал удочки, наживил на оба крючка по червяку и показал Вострецову, как забрасывать наживку. Грузила булькнули, уйдя в спокойную воду. Течение лениво потащило поплавки вправо, норовя прибить их к берегу, но вскоре они попали в полосу стоячей воды за выступом берега и остановились, тихонько покачиваясь.
— Ну вот, — сказал Становой и посмотрел на часы. — У нас еще есть время слегка перекусить, нормальный клев начнется не раньше, чем через полчаса. Проголодался, толстяк? Аида, Нефедов там уже организовал скатерть-самобранку.
— Скатерть-саможранку, — буркнул Вострецов, и Становой как-то вдруг припомнил, что в старших классах средней школы Димка Вострецов слыл острословом — не остроумцем, а вот именно острословом, мастером переиначивать всем известные слова и выражения на новый, смешной лад.
Это воспоминание больно кольнуло его в самую душу и застряло там, как заноза. Перед глазами замелькали цветные картинки далекой юности, будто вырванные из старого семейного альбома фотографии. Одни картинки были смешными, другие — не очень, некоторые вызывали умиление, иные — неловкость, но все они оставляли после себя ощущение щемящей тоски по тому, что ушло и больше никогда не вернется. Становой повернул голову и посмотрел на Вострецова. Нелепый брезентовый плащ, дурацкая камуфляжная шляпа, смешные своей ненужностью болотные сапоги, одутловатое лицо с вечным выражением начальственного недовольства, — все это просто оболочка, скорлупа, внутри которой скрывался веселый пятнадцатилетний пацан, полузадушенный тоскливой рутиной, но все еще живой.
«Прошлого нет, — сказал себе Максим Становой. — Плывущая по течению гнилая коряга никогда не даст побеги, скатившийся с горы камень не способен сам, без посторонней помощи, вернуться на вершину. Кем бы ни был этот человек двадцать лет назад, он стал обыкновенным куском дерьма. Его роль в скучном спектакле жизни уже сыграна, осталась последняя реплика, и вряд ли он сумеет сказать что-то значительное или хотя бы умное до того, как опустится занавес. Скорее всего, это будет какая-нибудь банальность, риторический вопрос наподобие: „Ты с ума сошел?“. И последнее, что я еще могу для него сделать, это предоставить ему возможность произнести эту реплику».
Он поддержал Вострецова под локоть, помогая ему вскарабкаться на обрыв. Тот сердито отдернул руку, но тут же оступился и непременно упал бы, если бы Становой не остановил его, схватив за плечи.
— Чего ты дергаешься, как старая дева в борделе? — добродушно спросил Максим Юрьевич. — Говорил я тебе, не спеши надевать эти сапожищи. Шею ведь свернешь, рыбак…
Оглянувшись, он увидел, как один из поплавков вздрогнул и рывком ушел под воду. Отличный сегодня будет клев, подумал Максим Юрьевич и вслед за Вострецовым нырнул в кусты.
Лежавший в кармане пистолет тяжело похлопывал его по бедру, когда они шли по заливному лугу к накрытому Удодычем столу. Возле стола стояли складные стулья на алюминиевом каркасе. Стульев было два: Удодыч продолжал прикидываться идеальным холуем, персональным водителем, который попусту убивает собственный выходной, катая пьяное начальство по окрестностям и выполняя мелкие начальственные прихоти.
Они уселись за стол. Удодыч в сторонке уютно тюкал топориком, складывая шалашиком дрова для костра. На белоснежной крахмальной скатерти стояли одноразовые пластиковые тарелки с закуской. Алели аккуратно нарезанные помидоры, приятно контрастируя со свежей зеленью, копченое мясо аппетитно розовело на срезе, исходя пряным соком, толстые ломти ржаного хлеба вызывали острое желание впиться в них зубами. Извлеченная из набитого льдом переносного холодильника бутылка водки выглядела матовой от мельчайших капелек конденсата, а рядом с ней, как дань многолетней традиции, стояли две архаичные граненые стопки. Вострецов взял одну из них в руку, повертел, разглядывая, и удивленно хмыкнул.
— Ностальгическая вещица, правда? — сказал Становой, с треском отвинчивая пробку. — Навевает воспоминания. Помнишь, как мы в первый раз надрались до чертиков из таких вот стопок?
— Смутно, — признался Вострецов.
— Ну еще бы! Ты тогда всю прихожую заблевал, мы втроем полночи за тобой убирали.
— Что ты врешь? — буркнул Вострецов. — Сроду я не блевал!
— Ну-ну, — сказал Максим Юрьевич и наполнил стопки. — На нет и суда нет. Хотя, должен тебе сказать, из песни слова не выкинешь. Что было, то было, уважаемый Дмитрий Алексеевич. И не спорь, потому что я, в отличие от тебя, все отлично помню. У нас на следующее утро было выступление хора, а мы явились туда, не поспав и пяти минут. Сначала я чуть было не навернулся с подставки на глазах у пораженной публики, а потом мы с тобой запороли обе песни — одну ты, а другую я.
Вострецов усмехнулся.
— Точно, — сказал он. — Сначала ты вступил раньше всех, а потом, когда все уже замолчали и приготовились слушать аплодисменты, я чего-то такое вякнул… Или наоборот, не помню.
— Представь себе, я тоже. Мелкие детали постепенно выцветают, как на старой фотографии… Печально это, ты не находишь?
Вострецов пожал плечами.
— Это закономерно. Мозг освобождает место для новой информации, более важной, чем воспоминание о том, как четверо сопляков впервые перепились до белых лошадей. Слушай, зачем мы сюда приехали? Только не говори, что ради рыбалки. Плевать я хотел на твою рыбалку, у меня дел невпроворот.
— Ну если ты так настаиваешь… Пожалуй, рыбалка здесь действительно ни при чем. Мне нужно было серьезно с тобой поговорить и, желательно, подальше от посторонних глаз.
— И для этого ты взял с собой персонального водителя, — проворчал Вострецов.
— Он не посторонний. Давай выпьем, что ли.
Они выпили, не чокаясь, и Вострецов торопливо набил рот закуской.
— Любопытно, — невнятно проговорил он, старательно жуя и с интересом косясь на Удодыча, который раздувал костер. — Это вот, значит, и есть твой исполнитель?
— Ты жуй, жуй. Да, это он и есть. Красавец, правда? Но речь не о нем. Дела наши оставляют желать много лучшего, Дима. Скажу больше: дрянь наши дела, если честно.
Вострецов перестал жевать и выпрямился на стуле.
— Как это? — спросил он. — Почему? Не ты ли неделю назад уверял меня, что все отлично?
— Неделя — большой срок. За неделю многое изменилось. Должен тебе признаться, что один дошлый генерал ФСБ уже почти припер нас к стенке.
— Что? Как это? Почему?
Щекастое лицо Дмитрия Алексеевича Вострецова буквально на глазах покрылось трупной бледностью, сделавшись по цвету неотличимым от брюха снулой рыбы, пухлые пальцы с чистыми розовыми ногтями суетливо забегали по скатерти, глаза заметались, словно он уже прикидывал, в какую сторону бежать. Становой приложил палец к губам и указал глазами на согнутую спину Удодыча, который в десятке метров от них старательно дул на не желавший разгораться хворост.
— В последнее время он начал часто ошибаться, — понизив голос до интимного полушепота, сказал Максим Юрьевич. — По некоторым данным, которыми я располагаю, его уже допрашивали. Если после такого допроса человек остается на свободе, это может означать только одно: его перевербовали. Думаю, если он не сдал нас до сих пор, то сдаст в самое ближайшее время.
Глаза Вострецова перестали метаться, взгляд их стал невидящим, как будто Дмитрий Алексеевич уже умер. Толстяк быстро облизал языком бледно-лиловые губы и провел по щеке дрожащей рукой.
— Не понимаю, — сказал он почти жалобно. — Зачем ты говоришь это мне? Нужно что-то делать, а ты пьешь водку, как ни в чем не бывало!
— Нужно, — согласился Становой и снова наполнил стопки. — Вот ты и сделай. Тихо! Не возражай. Либо ты это сделаешь, либо я умываю руки. Жизнь — жестокая штука, толстяк. Иногда за удовольствия приходится платить. Он умрет так или иначе, но, если мне придется самому марать об него руки, я тебя знать не желаю. Хочешь работать вместе со мной — сделай дело, докажи, что ты мне друг. Иначе я не вижу смысла тебя покрывать. Понимаешь, тут одно из двух: либо мы вместе, либо мне нужно избавляться еще и от тебя.
— Повязать меня хочешь? — яростно прошипел Вострецов.
