Андрей Дышев - Троянская лошадка
– Они скоро вернутся? – спросил я.
– Я же вам говорил: от силы через сутки. Совсем немножко осталось потерпеть. Да вам не придется скучать, Кирилл! Здесь полно развлечений! Бар, сауна, Интернет. Хотите, сыграем с вами в шашки?
– Как отсюда можно уехать?
– Без проблем! После финала и завершения Игры мы вручим победителю главный приз… Кстати, могу открыть вам секрет. Теперь это уже можно. Вы с Марго очень интересовались моим рюкзаком, вас волновала проблема, почему он такой тяжелый и что я в нем несу. Докладываю: я нес главный приз. А это двенадцатикилограммовый слиток золота высочайшей пробы в стальной капсуле! Теперь колбу со слитком несет к финишу Акулов. И даже не догадывается, какое богатство оттягивает его плечи! В этом-то вся изюминка Игры: свой крест, который вознесет победителя к триумфу, должен нести сам игрок.
– Лобский, я хочу уехать отсюда сейчас, немедленно!
– Сейчас? – повторил Крот и часто заморгал. – А к чему такая спешка, друг мой? Неужели вы так тяжело переживаете свое поражение? А как же церемония награждения и торжественный банкет? Уверяю вас, что вы украсите собой нашу компанию! К тому же, вы должны дождаться возвращения Ирэн. Она так беспокоится о вас! Столько трогательной заботы и внимания!
– Я хочу уехать сейчас! – тверже повторил я.
– Это невозможно, – отрезал Крот безапелляционно, как разговаривают бюрократы с просителями. – Вертолет будет только завтра. А свободных машин, чтобы добраться до города, нет. Остались только тягачи да бронетранспортеры. Не дам же я вам бронетранспортер, правда? Вы напугаете всю страну. Тем более что здесь сейчас работает специальная комиссия ООН.
На столе затрещал телефон. Крот поднял трубку.
– А-а, – протянул он с наигранной радостью. – Лапусик! Здравствуй, здравствуй! Ну, как, встретила малышку? Теперь ты счастлива?..
Крот кидал на меня настороженные взгляды, как бы беспокоясь, что я стал невольным свидетелем этого разговора.
– …я готов подписать отказную, и подпишу ее сразу, как только Симбуа передаст мне то, что обещал… Да, именно чрезвычайные и абсолютные… Он рядом? Ну-ка, дай мне его!
Крот опустил трубку, прикрыл ее ладонью и виновато посмотрел на меня.
– Прощу прощения, Кирилл, у меня важный разговор. Сами понимаете, в связи с Игрой приходится решать уйму вопросов с местными властями…
Я кивнул и вышел. Закрывая за собой дверь, я услышал, как Крот, перейдя на английский, жестким и холодным тоном внушал какому-то Симбуа, что торговаться не намерен, потому как безопасность соотечественников для него – превыше всего. Он так и сказал: «Above all!»
Глава 31
Спи, девочка!
Я вышел из флигеля и, погруженный в тягостные чувства, побрел по дорожке. Выглянуло солнце, лужи быстро подсыхали, и окружающий меня мир уже не казался таким враждебным, как ночью и утром. По обе стороны от меня тянулись глинобитные заборы, когда-то оштукатуренные, побеленные, но теперь имеющие довольно неряшливый вид. Вдоль них, огороженные металлическими рифлеными лентами, чернели нарезки огородов с чахлой зеленью, возвышались на опорах цистерны с водой и кое-где выглядывали облезлые крыши грузовых автомобилей. Весь этот странный, неясного назначения лагерь напоминал свалку старых, отживших свое крупногабаритных вещей, начиная автомобилями и заканчивая сараями.
За котельной я свернул в противоположную сторону от тюрьмы, в которой дрался, признавался в любви и готовился к смерти. Снова увидеть этот серый дом с решетками на маленьких окошках было выше моих сил. Воспоминание о минувшей ночи вызывало чувство омерзения. Отныне ничто не должно напоминать мне о существовании Ирэн! Ее нет и не было, а все, что когда-то связывало нас двоих, кануло в вечность.
Под ногами что-то блеснуло – осколочек зеркала, что ли? – и я машинально остановился, повернулся, глянул на землю, и в то же время мне показалось, что за угол котельной метнулся человек. Словно кто-то следил за мной и, чтобы остаться незамеченным, спрятался. Я пошел дальше и теперь, коль внушил себе слежку, уже не мог избавиться от неприятного чувства. По левую руку от меня, в зарослях кустов, приютился на редкость аккуратный домик, обшитый голубым сайдингом. На фасаде мокрой тряпкой свисал флажок с изображением красного креста. Медицинский пункт? Я свернул к крыльцу и, перед тем как зайти внутрь, кинул взгляд на дорогу. Так и есть! В мою сторону шел рослый человек с автоматом на плече. Мой взгляд заставил его остановиться. Человек, нарочито повернув лицо в сторону, вынул из кармана сигареты и начал прикуривать. Ясно, тут не обошлось без Крота. Что-то насторожило продюсера, и он приказал за мной следить. Уж не думает ли он, что я сломя голову побегу следом за Акуловым, чтобы отобрать у него капсулу с золотым слитком?
Я оказался в прохладном сумрачном коридоре. Крайняя дверь была открыта. В маленькой перевязочной, на топчане, застеленном пленкой, лежал молодой мужчина. Над ним склонился щуплый врач в огромных очках с толстой оправой и, вооружившись палочкой с ваткой, обрабатывал распухшие, почерневшие от крови губы. Пациент то стонал, то выдавал короткие невнятные слова и царапал пальцами край пленки, свисающей с топчана. Я узнал его. Это был охранник, которому я едва не выколол гвоздем глаз. Бедолага! Ладно, я страдал за собственную глупость и сомнительное удовольствие с лихвой залиться адреналином. А он-то за что? Сколько ему заплатил Крот, чтобы парень согласился на столь жестокий бой?
Другие комнаты были либо пусты, либо завалены коробками из-под медикаментов, тряпками, ведрами и тазами. Сильно пахло карболкой, словно в инфекционном отделении. Последняя, торцевая дверь вела в лазарет. Я зашел туда на цыпочках, тихо прикрыл за собой дверь и некоторое время стоял у порога, рассматривая некогда белые стены и потолки, заставленные пустыми бутылками и банками подоконники, облупленные госпитальные койки на колесиках. На той, что стояла у окна, завернувшись в рваное одеяло, спала Марго. Одна, в пустой, чужой, неуютной комнате, пропахшей дезинфицирующими средствами. Я присел на край койки и долго, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Девушка спала крепко и, наверное, видела сны. Ее веки дрожали, губы непроизвольно то смыкались, то размыкались, дыхание было ровным и сильным. Может быть, сейчас она вновь переходила кишащее пиявками болото, или неслась в грязевом потоке к обрыву, или ругалась с Кротом. А может быть, тискала тигренка, щекотала его пушистое белое пузо, а тигрица, щурясь от удовольствия, лежала у ее ног и тихо урчала.
Из всех многочисленных «африканских» косичек Марго уцелел лишь пяток, да и те были в плачевном состоянии, распушились на кончиках, словно обтрепались. Я принялся осторожно выбирать из них колючки, чешуйки коры… Видел бы ее сейчас папик. Если у человека сохранились в душе нежные чувства к дочери, то как бы дрогнуло отеческое сердце! Руки потемнели, под ногтями грязь, лак наполовину отслоился. А лицо? Забыли глазки, когда их ресницы ласкали щеточкой с тушью, а поверх век скользила кисточка с пастельной тенью. И бровки соскучились по пинцету, и на нежных щеках появились незваные гости-прыщики, и пухлые губки зачерствели как хлебные корки… Я чуть сдвинул край одеяла. Плечо перебинтовано, сквозь бинт проступило алое пятнышко… Я судорожно сглотнул и чуть не закашлялся. Случается, что нежность и жалость душат сильнее, чем виселичная петля. Что ж ты, девочка, себя так изводишь? Неужели новые впечатления стоят того? Лежишь в убогом лазарете на больничной койке, съежившись под старым солдатским одеялом да забывшись в тяжелом сне, смертельно уставшая, всеми брошенная, в какой-то далекой стране, среди дремучих лесов, то ли в концлагере, то ли в воинской части – черт знает где! И в твоем смиренном, усталом сне столько женской покорности, доверительной расслабленности и беззащитности, что хочется сидеть рядом день и ночь, сдерживая дыхание, и не шевелиться, чтобы вдруг не скрипнули пружины, только осторожно поправлять ветхое одеяло и не сводить с тебя глаз…
Но она все-таки проснулась, глубоко вздохнула, чуть приоткрыла глаза и счастливо, безмятежно, совсем как ребенок, улыбнулась мне. Взяла мою ладонь, прижала к губам, а потом легла на нее щекой и снова закрыла глаза. Я боялся пошевелиться. Марго дышала глубоко и ровно. Я любовался ею, как неким редким, мимолетным и прекрасным явлением. Мне дорога эта девочка? Она запала мне в душу? Наверное, да. Меня влечет к ней, в моей душе что-то оттаивает, размягчается и обретает повышенную, обнаженную чувствительность. Я хотел, чтобы эти мгновения продолжались долго-долго, чтобы она спала, а я был рядом, оберегал ее сон и смотрел на нее… Но что же я делаю? Я опять снимаю с себя доспехи, броню, открываю лицо, кидаю на землю холодные железные перчатки и преклоняю колени перед женским обаянием? Но у моего сердца излишняя готовность принимать, впитывать в себя чарующий образ, к нему опасно легко приживается любовь. А вот избавляться от нее потом приходится через боль, муки и слезы… Стоит ли повторяться?
