Сезон туманов - Гуляковский Евгений Яковлевич
— А если я откажусь?
— Тогда я попробую сам встретиться с пилотом. Скорее всего из этого ничего не выйдет. Он слишком ожесточен гибелью отряда инженера, считает, что это предательство именно с моей стороны, хотя все происшедшее — чистая случайность. Он не знает, что люссы нам не подчиняются и что мы не можем предсказать их поведения.
Что убедило Фила? Откровенность? Она могла быть нарочитой, разыгранной специально для него. Слишком много в обществе синглитов фальши, мимикрии, игры… Нет, не откровенность. Скорее неподдельная горечь и усталость в тоне наставника, в его последнем признании в том, что это его личное решение…
— Почему вы не поговорили со мной раньше?
— Нужно было дождаться, пока наши покинут город. Немало труда стоило мне задержать тебя здесь до этой минуты. Зато теперь, что бы мы с тобой ни решили, нам уже не смогут помешать.
Фил встал, прошел к окну. За ним ничего не было видно. Ничего, кроме искусственной белой слепой стены. И никто ему не поможет, никто не подскажет решения.
— Что же все-таки должен буду я сказать пилоту?
— Правду, Фил. Только правду.
— Ну, хорошо. Давайте попробуем.
6
Ротанов знал, что стрелять нужно очень точно, так как расстояние было небольшим, приходилось пользоваться минимальной мощностью, и соответственно сокращалась зона поражения. Он сделал глубокий вдох, потом выдохнул воздух, задержал дыхание и упер локоть левой руки, направляющий ствол пульсатора, в бедро. Ствол перестал прыгать. Перекрестье оптического прицела замерло на середине тропинки… Откуда здесь тропинка? Этот вопрос отвлекал его от предстоящего дела, и он от него отмахнулся. Теперь в прицел попали горящие кусты, видимо, огонь только что приполз к ним по тлевшему от термического удара мху, и они неожиданно и дружно вспыхнули.
Он уже видел в верхней части прицела его ноги. Сейчас враг будет уничтожен. Ноги постепенно удлинялись, появились колени, потом живот, грудь, голова… Давно пора было стрелять, а у него рука словно заледенела на спуске. Перед глазами все еще полыхало видение зловещего соломенного факела, и никакое желание отомстить, никакие люссы ничего не могли с этим поделать… Время было упущено. Противник уже заметил его и не дрогнул, не сделал ни одного оборонительного жеста, не попытался бежать и не поднял оружия, он просто продолжал идти по тропинке прямо на Ротанова с какой-то жуткой неотвратимостью, не делая ни малейшей попытки спастись. С каждым его шагом все ниже опускался ствол пульсатора, потому что не было ничего нелепее, чем стоять со вскинутым оружием навстречу идущему к тебе безоружному человеку, даже в том случае, если он и не был человеком…
Синглит остановился, когда осталось всего шагов пять, пульсатор болтался у Ротанова на ремне стволом вниз, но это ничего не значило. Он успел бы его вскинуть и выстрелить, даже в том случае, если противник попытается неожиданным рывком преодолеть эти оставшиеся пять метров. Но его противник ничего не пытался, ничего не хотел, просто стоял и усмехался, и в его ухмылке Ротанов с ужасом находил что-то знакомое.
— Здравствуй, пилот. Мы, кажется, на этот раз поменялись ролями? Помнишь склад?
На секунду все поплыло у Ротанова перед глазами; ночной лес, полыхающий куст и эта жуткая ухмылка.
— Я ведь чуть было не убил тебя, Филин.
— Ну и зря не убил, потому что никакой я не Филин, а самый обыкновенный синглит. Был Филин, да весь вышел. Но раз уж все-таки не убил, то, может, побеседуем?
И Ротанов сразу же поверил ему, потому что не мог Филин пройти ночью через лес и остаться Филином, и раз он стоит здесь, то все так и есть. Не Филин это, а синглит. И странно, это соображение ровным счетом ничего не меняло. Потому что это был все-таки Филин, с его рыжей всклокоченной бородой, с его жуткой ухмылкой, с неровными, изъеденными кариесом зубами… И это лицо всю оставшуюся жизнь стояло бы потом у него перед глазами, если бы он не удержался, нажал спуск секунду назад.
— Ну что же… Рассказывай. Рассказывай, где пропадал…
Странная это была беседа у костра, место которого занял догорающий куст. Филин рассказывал обстоятельно, не спеша, словно все эти долгие дни копил в себе желание высказаться, и вот теперь нашел наконец достойного слушателя. Он рассказывал об огромном городе-доме, о своей тоске, о том, как бежал к реке, и о том, как постепенно, с каждым днем все больше переставал быть человеком. Он рассказывал о своей мечте отомстить тем, кто изуродовал его жизнь, отнял друзей, будущее, цель… И о том, как постепенно тускнела эта мечта, потому что они сумели предложить взамен других друзей, другое будущее, другую чуждую и по-своему прекрасную жизнь, которую он все же не хотел принимать, как часто не хотят люди принимать фальшивки даже в том случае, когда мастерство подделки превосходит натуральный образец по красоте и правдоподобию, просто за то, что это подделка…
Он давно кончил свой рассказ, и оба они молчали, глядя на догорающий куст. Словно время остановилось, застыло, словно все только что рассказанное одним из них и услышанное другим было всего лишь злой сказкой, дурным сном, у которого нет продолжения. Вот сейчас они проснутся, взойдет солнце, туман рассеется… Но солнце все не всходило, только куст догорел, с шипеньем погасли последние красноватые глаза углей, не стало видно лиц, и лишь тогда Ротанов нарушил наконец молчание.
— И что же дальше? Зачем ты меня искал?
— А вот этого я и сам как следует не знаю… Поверил наставнику, что ты можешь что-то изменить, исправить… Как будто это возможно… Ну да ладно. Я обещал проводить тебя на поляну, на ту самую, где проходит цикличный переход. Пойдем.
И Ротанов почувствовал острый, болезненный укол совести, как будто был виноват в том, что ничего не сумел придумать, обманул его надежды, как будто был виноват в том, что сам все еще оставался человеком, в то время как Филин перестал им быть и никогда уже не сможет стать снова.
Он с трудом заставил себя подняться и шагнуть в сгустившийся туман за этой светлой, почти нереальной в темноте фигурой, месяц назад бывшей здоровенным парнем по имени Филин, а теперь вот ставшей синглитом, почти призраком, фантомом из страшной сказки… И он, инспектор Ротанов, каким-то образом был за это ответственным, потому что вовремя не разобрался в ситуации, не принял мер, ни черта не сумел исправить и даже понять на этой планете, и вот теперь бредет в потемках неизвестно куда… И думает о том, что право быть человеком остается за каждым, кто им рождается, до самой смерти, и никто не смеет посягнуть на это право, но вот все-таки посягнули… И раз так, его задача как инспектора предельно очевидна — он должен раз и навсегда сделать это невозможным, а не забивать себе голову сложными проблемами. От этого простого решения стало немного легче.
Тропинка вывела их на вершину холма. Кусты раздвинулись, и оттого, что ветер сносил с вершины туман, здесь было немного светлее. На несколько секунд в разрыве облаков показались звезды. Снизу, оттуда, где они недавно сидели у горящих кустов, тянуло промозглым холодом и не было видно ни малейшего огонька. Сырость притушила все следы пожара. Филин замедлил шаги, дождался, когда Ротанов догнал его, и пошел рядом.
— Мы уже пришли. Это где-то здесь. Я чувствую что-то. Кружится голова. И еще мне страшно. Побудь со мной рядом, это скоро начнется…
Ротанов ни о чем не спросил и только подумал, каким же должен был быть его ужас перед предстоящим, если такой человек, как Филин, признался в своем страхе. Ротанов крепче стиснул пульсатор. Под ногами хрустела галька и прибитая холодом, но все еще колючая и упругая, как стальная щетина, трава. Теперь они шли медленно, молча, почти торжественно, словно приглашенные на какую-то церемонию, таинственную мистерию этой сумасшедшей планеты. До вершины, на которой уже угадывалось широкое открытое пространство, оставалось всего несколько десятков шагов, и Ротанов почувствовал, что Филин незаметно подвинулся ближе к нему, словно во всем этом враждебном и холодном мире он остался для него единственной защитой.
