Путанабус. Наперегонки со смертью - Старицкий Дмитрий

Убедившись, что все обратили на него внимание, этот человек выкрикнул:

— Я Лев Мехлис, комиссар запасной бригады, в которую входит ваш полк! Я желаю знать, что тут происходит.

— Расстрел контрреволюционеров и врагов народа, товарищ комиссар, — бойко ответил Михалыч, но воинского приветствия начальству не отдал, хотя и вытянулся в струнку.

— Дайте мне постановление трибунала, — приказал комиссар, требовательно протягивая ладонь.

— Нет никакого постановления, товарищ комиссар, — ответил Михалыч, впрочем, осознавая себя в полном праве, — расстрел производится по приказу товарища Фактора.

— Я отменяю расстрел до заседания Ревтрибунала, — отрезал Мехлис и опустился на сиденье. Потом, повернувшись, добавил: — Ведите этих задержанных в штаб, будем разбираться.

В селе Мехлис, не медля, машиной отправил очнувшегося Нахамкеса в Пензу.

Перед отъездом тот потребовал меня явить пред свои светлые очи. Оказывается, он узрел свои так и неубранные отрезанные ноги в медном тазу в каретном сарае и понял, что ему грозило.

Благодарил.

Вменяемый товарищ.

В ответ я ему не преминул наябедничать, что его ноги были бы совсем целые, если бы товарищ Фактор не расстрелял доктора Болхова. Мне же не оставалось ничего другого, как их ампутировать. Иначе — хана.

— Разберемся, — мрачно сказал Мехлис, стоящий у автомобиля рядом со мной.

— Ты уж разберись как следует, по-партийному, Лев Захарыч, — попросил его товарищ Нахамкес, — без сантиментов.

И подозвав меня к себе, вложил в мои руки кобуру с ремнем.

— Владей, — усмехнулся, — чтоб было чем от контры отстреливаться красному фельдшеру.

И откинулся на подушки заднего сиденья, подставив осеннему солнышку свой небритый подбородок.

Автомобиль взрыкнул мотором и, мешая тяжелую пыль с сизым выхлопом, укатил в сторону губернского центра.

Прошли в каретный сарай, в котором Наталия Васильевна проводила уборку, ведь после вчерашней операции это почему-то никому из товарищей не пришло в голову. Несмотря на то что в том же помещении находился сам товарищ Нахамкес, которого они все ужасно уважали.

Мехлис тут же спросил поднявшуюся с корточек баронессу:

— Вас как зовут?

— Наталия Васильевна Зайцева, — тут же за нее ответил я и сделал женщине страшные глаза из-за плеча комиссара.

Умница все поняла и сделала молчаливый книксен.

— Так вот, товарищи Зайцева и Волынский, — сказал комиссар бригады, — теперь вы мобилизованные бойцы Революционной Красной армии, доказавшие ей свою полезность. Но учтите: дезертиров у нас расстреливают.

После чего круто повернулся и ушел в здание волостного правления. Наверное, с Фактором общаться.

Я положил подаренную Нахамкесом кобуру на стол и, освободив руки, стал помогать сестре милосердия с приборкой, потихоньку ей выговаривая:

— Милая Наталия Васильевна, вопрос категорически серьезный…

Она посмотрела на меня внимательно, ничего не говоря, ожидая продолжения.

— Никогда и нигде не упоминайте того, что вы баронесса. Вы простая сестра милосердия из мещан, ваша фамилия теперь — Зайцева. Если кто и услышал ранее, что вы Зайтц, то посчитает, что попутал. Не так много внимания досталось вам от товарищей. Им в большом селе вдовушек и солдаток хватало. Не говорите никому, что были замужем, тем более — за полковником. Надеюсь, что все это ненадолго и скоро с товарищами мы расстанемся.

— Но ведь комиссар предупредил, что за дезертирство нас расстреляют, — напомнила мне баронесса.

— А сегодня с нами что хотели сделать? Не уживусь я с ними. И вас бросить у них не смогу.

Молодая женщина встала, убрала ведро с мусором к входной двери, вымыла ладони у рукомойника и лишь потом сказала:

— Давайте будем чай пить. Там все и обсудим… — И через паузу добавила, улыбнувшись: — Милый.

— С удовольствием, — ответил я, направляясь к рукомойнику.

Пока Наталия Васильевна готовила морковный чай, я рассмотрел гонорар за лечение от товарища Нахамкеса. Длинная кобура формованной рыжей кожи. Ее откидное крыло крепилось шлейкой, которая продевалась через нашитый кожаный штрипчик и закреплялась в прорезь на медную кобурную кнопку. Надежно закрывает, но, когда требуется скорость выхватывания ствола, может быть критично.

В кобуре был австрийский автоматический пистолет системы Манлихера, [14] изящный, как хортая. [15] С длинным стволом и неотъемным магазином на десяток патронов. Изогнутая рукоять в руке сидит удобно, как влитая. Дорогая, статусная машинка. Не у каждого австро-венгерского офицера такая была. Они больше с более дешевыми пистолетами «штайр» или револьверами Гассера бегали. Или с немецкими парабеллумами под гражданский патрон 7,65 миллиметра.

Оттянул затвор и попробовал продавить патрон в магазин — полный, не давится пружина.

На хорошем кожаном ремне с орленой латунной бляхой (орел тоже двуглавый, но несколько другой, чем российский) висело два кожаных длинных и узких подсумка, в которых оказалось по снаряженной обойме к пистолету. Патроны блестели ровненькими бочонками. В каждой обойме было по десять патронов калибра 7,63 миллиметра.

Тридцать патронов — негусто. И брать их тут негде. Может, оттого и подарил товарищ Нахамкес мне эту машинку с барского плеча. Куда ее девать, когда патроны кончатся? Но, как говорится, дареному коню…

Засунул все обратно по подсумкам и в кобуру и опоясался этим ремнем поверх пиджака.

Наталия Васильевна, увидев меня в этом парамилитаристском прикиде, неожиданно прыснула:

— Георгий Дмитриевич, вы сейчас небритый да с этим оружием очень похожи на армянского маузериста.

Я провел ладонью по подбородку. Бриться пора, однако.

— Вы правы, Наталия Васильевна, только с этими арестами да расстрелами и не о таком позабудешь.

И мы дружно засмеялись, радуясь тому, что, несмотря на все, остались живы. И тому, что мы взаимно очень нравимся друг другу.

Потом прикатила комиссарская машина из Пензы, та, что отвозила в госпиталь Нахамкеса. В ней, если не считать постоянного водителя Мехлиса, приехало трио новых персонажей. Все как один — в английских шоферских кожанках и справных хромовых сапогах. Громко протопав по крыльцу, они скрылись в здании волостной управы, хлопнув входной дверью.

Я их заценил, когда ходил мусор выкидывать на помойку. Под конвоем, естественно. Меня под конвоем теперь и гадить водят.

Потом по нашим охранникам пронесся шелест, которым они сразу же поделились с охраняемыми, то есть с нами:

— Ревтрибунал бригады приехал. В полном составе. Что-то будет…

Что будет? Что будет, то и будет. Нечего гадать понапрасну, когда нас снова перевели на отсидку на сеновал, отобрав оружие. Кстати, Наталия Васильевна была этим обстоятельством очень даже довольна.

— Господь нам еще ночку подарил, милый мой Георгий Васильевич, — мечтательно сказала она, укладывая голову на мои колени. — И это просто замечательно, — добавила сестра милосердия, глядя мне прямо в глаза. — Хоть умру удовлетворенной.

А когда я стал через ткань ласкать ее грудь и живот, то просто замурлыкала. На большее мы благоразумно не посягнули — все же в любой момент нас могли вызвать на судилище. Да и светлый день на дворе. Но нам и так было хорошо и радостно. И плевать на всю революцию, что кружила вокруг.

В трибунал нас выдергивали поодиночке.

Ненадолго.

Все действо разворачивалось в зале волостного правления. Судьи, сидя в ряд, как вороны на жердочке, задали по пятку дежурных вопросов и велели отвести обратно на сеновал.

Даже ужин принесли туда же. Пшенную кашу и плохо заваренный морковный чай.

Даже обидно как-то стало. Ожидал судилища. Инквизиции. Казуистики и пропаганды. Накала эмоций. Ужасных обвинений, наконец. Но все было очень и очень буднично и как-то серо. Никакого праздника. Так ведь и расстреляют нас товарищи между делом, походя, без эмоций.