Георгий Овчинников - Изверги
Я даже не хочу ничего говорить о гомосексуалистах! Там, люди, явно ищут только обыкновенных удовольствий, растеряв при этом вообще какие-нибудь не то чтобы человеческие черты (в человеческом облике!), а даже отдаляясь духовностью от животных. Деградируя пусть не внешним обликом (да что вы! внешне они порой вроде бы даже божественны! зачастую) — коверкаясь духовно… Падая в пропасть пустоты… Глядя на этих людишек (иначе их и назвать не смею!) я порой начинаю верить в теорию Чарльза Дарвина о происхождении человека с его постепенной миллионно летней эволюцией. Хотя абсолютно уверен, что этот мир с его величием природы, космосом, и его бесконечной необъятностью и величайшим множеством звёзд воистину мог быть сотворён только Богом. Только Богом! А вы говорите супружеские обязанности…
— Ген-Ник! Давай не будем сейчас об этом. Давай о бабах! — перебил Ген-Ника Фомич. Фомич просто хорошо знал, что если тот сейчас разойдётся, «расфилосопствуется», то его уже будет трудно остановить, — давай просто о бабах!.. О наших дорогих стеврах… о сиськах… ляжках… письках-миськах… попках… кругленьких коленочках… и тому подобном…
Долго они ещё вели всякие беседы, пока не угомонились и постепенно там же, наконец «вырубились» каждый в своём привычном пьяном амплуа.
Вторая глава: капитан Марочкин
Наконец закончилась эта ночь. Да! опять были эти убийства: непонятные, выделяющиеся необычной своей жестокостью и спецификой исполнения. Который раз местные грибники сообщают о новой и новой находке таковых. Закопанные стоймя обезглавленные тела вот уже полтора года пополняют этот страшный список. И нет никаких зацепок, даже опознать трупы никоим образом не удаётся. Главное, никто из родственников жертв за всё это время не обратился до сих пор в милицию с заявлением о пропаже родных. Прокуратура и милиция, находились всё это время на «ушах», работники обеих организаций с ног сбились, а всё без проку.
Начальство «брызгало слюной», подчинённый им следственный аппарат с его опытными кадрами в растерянности почти единогласно «пожимал плечами» и в недоумении «расписывался» в некомпетентности. Двенадцать безымянных трупов не столько смердели своей вонью, сколько навивали страх на всю округу… Так, вроде бы, должно быть! Но этого отнюдь тоже не происходило. Что-то проблёскивало в прессе, но никто на удивление в этой всеобщей суматохе или не слышал или, услышав, всё-таки не придавал особого значения происходящим событиям за своей чрезвычайной занятостью.
Люди гибли, умирали и без того каждый день в суровой взаимно конкурирующей жизни. Казалось, ошалевшие граждане легко прощались с ней. (По сути, негласно шла «гражданская война».) Создавалось такое обманчивое впечатление, что люди как будто были даже рады такому стечению обстоятельств — каждый или скажем, каждая семья вместе или порознь все бились за своё существование под солнцем. Все спешили, как сумасшедшие и в первую очередь само государство торопилось как можно скорее обогатиться, невзирая на потери. Никто не гнушался ничем.
Поначалу, три найденных трупа вообще никоим образом не произвели на общество никакого обстоятельного впечатления. Ни странность захоронения, ни жестокость как таковые не подействовали подобающим образом даже на государственные силовые структуры и его правозащитные органы. И только уже четвёртый «подснежник» заставил обратить на себя хоть какое-то адекватное на первый взгляд внимание со стороны тех, кому об этом следовало бы давно уже знать гораздо больше простолюдинов. Даже, наконец, проявить в том направлении конкретные соответствующие действия. И вот, казалось бы, последствия не замедлили сказаться. В разработку теперь были вовлечены особые службы. (Как было, во всяком случае, объявлено по местному каналу телевидения.) Но и это не дало никаких положительных результатов.
Даже милые собачки, поисковые служебные собачки, только усугубили положение и так в глубокой степени уже необычайно запущенной ситуации. То есть было найдено ещё шесть неприятных объектов аналогичного захоронения. Каким-то образом, (хотя и нет ничего удивительного!) информация так-таки добрела до Москвы, благо она рядом. Вот тут-то и начался весь «сыр-бор» однако снова и снова не повлёкший за собой абсолютно никаких новых положительных изменений, а только дополнительно внёсший лишь излишний шум и нервотрёпку. Органы местной государственной власти «кипели всесторонней инициативой», а как говорят, любая инициатива наказуема, следовательно, опять все бездействовали и только старательно делали излишне суетливый и больше визуально озабоченный вид. Перед кем?.. Зачем?! Шут его знает!
Народ безмолвствовал, стараясь по-прежнему, просто выживать. Это кстати всех устраивало. Прокуратура и милиция, тоже имели свои семьи, которые не меньше других зависели от привычки: хорошо одеваться и не менее хорошо кушать. Многие из их числа уже были полу тайно связаны с бандитами и почти откровенно вели двойную жизнь. Что нисколько не удручало: ни тех, ни других (хотя и относились к другу дружке с полу прикрытым презрением; но это отдельная тема!). В целом, тут не надо никаких особых разглагольствований, так как было ясно — как солнечным днём — господствовал беспредел!
Капитан Марочкин к своему удивлению почему-то ужасно не возлюбил свою работу. Хотя его начальство и коллеги считали его особенно опытным профессионалом. Но вот именно за последние годы или если быть точнее год он всё больше и больше в себе ощущал эту подчас странную, но и непримиримую к своей работе неприязнь. Не так он вёл свои дела раньше, раньше он их с особой любовью систематизировал, с каждым по отдельности проводил глубокий анализ, и уже отталкиваясь от этих логических умозаключений, делал правильные выводы… А что теперь? Куда ни сунься везде: либо преграда вышестоящего начальства, либо даже собственные коллеги — опера — вставляют всякие «палки в колёса».
Сильно воспламеняло в нём разочарования это непременно повсеместное буквально всеобщее перевоплощение сотрудников в совершенно непонятную для сыска ипостась. Когда, кажется, каждый думает теперь только о том, как бы набить свой карман долларами, нежели раскрутить какое-нибудь интересное дело. Порой, доходя уже чуть ли даже не до откровенного «очковтирательства» с тем же, в сущности, излишне расчётливым итогом. Всё это было, по меньшей мере, противно.
Противно было всё: и эти вихляния, совокупленные с продажностью коллег и эти снующие обуреваемые элементарной жадностью — вечно голодные (как куры!) граждане. Собственная постоянно ноющая жена. Вечно требующие на что-то денег — сын и дочь… Эти грязные улицы с понурыми домами; эта дождливая дурацкая погода и тем более, дырявые — по обыкновению пустые — собственные карманы. Его всё раздражало! Даже то, что приходилось тщательно, скрывать ото всех своё постоянное, внутреннее, душевное напряжение. А самое главное: работа совершенно «не клеилась», ничего не получалось, и наконец, что самое-самое главное — ничего не хотелось делать. Не хотелось даже идти домой и слушать опять эти беспрестанные брюзжания «супружницы и спиногрызов». Хотелось, просто взять и застрелиться, чтобы никогда больше не видеть — этот безумный, опостылевший до мозга костей мир.
Он знал, тем не менее, что при всей такой ситуации всё равно никогда не смог бы этого сделать и этот неоспоримый и возмутительный факт его ещё больше удручал, ещё значительнее мучил. В душе Александр Марочкин от бессилия рыдал, бился головой об стену или просто плакал как ребёнок. Если бы в коллективе узнали бы об этом то, по крайней мере, сильно удивились (или вовсе не поверили бы) но не дай Бог разнюхало б начальство… Другого ничего он делать не умел. Учиться же чему-либо в сорок шесть лет — глупо… и совсем не импонировало ему. И вот сейчас он шёл усталый и голодный безо всякого желания домой. Он мечтал, придя в свою двухкомнатную «хрущёвку», наконец завалиться на собственный диван и как можно скорее погрузиться в сон. Жена по времени должна быть уже на работе. Дети — Кирилл и Таня — должно быть тоже уже отправились в школу, и он вяло предвкушал приятный давно забытый им отдых.
С этими мыслями капитан зомбировано поднимался по ступенькам, доставая из единственно сохранившегося в целостности кармана ключи от входной двери квартиры. Привычно щёлкнул замок; привычно отворилась дверь; так же привычно он шагнул в полутёмную прихожую и уже машинально разулся и вылез из плаща. С кухни чем-то повеяло очень вкусным.
— Саша! Не раздевайся, сбегай-ка в булочную за хлебом. Сейчас будем есть… Тока борщ поспел… — в проёме кухонной двери появилась женщина неприметной наружности. Худое, чуть удлинённое лицо под копной небрежно растрёпанных волос с преждевременной сединой дополнялось снизу ныне теперь уже тщедушным станом. Но особенно всё-таки выразительно выделялись — с испуганкой — её огромные серые хоть и несколько поблёклые глаза…
