Георгий Вайнер - Умножающий печаль
Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Тивишные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя — в один миг — из реального пространства-времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста — в мире живо лишь то, чем мы живем.
Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.
А на экране — я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, — рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком — как в море — падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя — и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и — бешеный рывок к финишу…
Прыгают черно-белые кадры — вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.
О чем и рассказываю в микрофон журналисту:
— Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…
Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…
И в следующем кадре — распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.
Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой:
— А в жизни все получилось иначе…
— Во даете! — восхищенно помотал я головой. — Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?
Николай Иваныч вздохнул:
— Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.
Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.
Я спросил:
— И чего хотите за это?
— Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…
— И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?
— Да у нас с тобой игры и не будет! — засмеялся Николай Иваныч. — Это как бы нас не касается… — Он обернулся к телохранителю: — Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…
Сергей Ордынцев: возвращение
На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.
И во сне всплыло воспоминание — легко, неслышно, как теплый монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.
…Мы с Сашкой Серебровским прячемся за приоткрытой дверью учительской, где директор Марк Тимофеевич, которого мы для ясности называли Мрак Темнотеич, орет надсадным нутряным криком на шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:
— Ты — позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина и патриота! Попомните все! Вырастет из тебя хулиган, фарцовщик, бандит!.. Убийца Кирова!..
Кот что-то забормотал по поводу Кирова — я не расслышал что именно, потому что его юродскую жалобно-заунывную слезницу заглушил душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:
— Вон! Вон отсюда!.. Чтоб твоей ноги больше в школе не было!..
— Вот дурак! — досадливо вздохнул Сашка Серебровский и чуть шире приоткрыл дверь.
— Кто именно? — шепотом поинтересовался я на всякий случай.
— Похоже, оба. Наш — хуже…
Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане, образуя вокруг директора Мрака Темнотеича фон горькой педагогической скорби. Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:
— Как скажете! Раз моей ноге в школе нет места…
И совершенно неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал стойку, косолапо повернулся на ладонях и пошел на руках к двери, помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми в шикарные белые кроссовки «адидас».
…У Кота, у одного во всей школе, были кроссовки «Адидас». Кот — пионер борьбы с монополией государства на внешнеэкономические связи — отловил туриста около гостиницы «Москва». Пьяный финн снял с ног «адидасы», а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный значок с барельефом первопроходца космоса Юрия Гагарина, бутылку смертельного пойла «Солнцедар» и металлический целковый «лысик» — юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут вместо шапки огромный лоб, как у Г. А. Зюганова.
Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад знал массу вещей, недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:
— Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом…
Вот так, грациозно помахивая в воздухе этим самым профицитом, украшенным черными прописными буковками «Adidas», нашей недостижимой мечтой, воплощенной немецким сапожником Ади Дасслером в недорогие удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а символ невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг Кот, хулиган и двоечник, шествовал на руках по пыльному паркету учительской к двери, где мы уже изготовились ловить его, страхуя на обратном перевороте.
А в учительской тишина была сказочная — будто их там цементом залили.
Сашка распахнул дверную створку, и Кот степенно вышел на руках в коридор. Я хотел подхватить его за мускулистые копыта, но он сдавленным голосом остановил:
— Отчепись! Вертикаль держу…
— И далеко ты так собрался? — невозмутимо, как всегда, поинтересовался Серебровский.
— Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок…
Он шел по коридору, за ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за нами бежала толпа школяров, визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.
Когда Кот, осторожно переставляя на ступеньках ладони, стал спускаться по лестнице, Сашка спросил:
— Слушай, Котяра, а может, ты теперь всегда будешь ходить на грабках?
— Я подумаю, — пообещал Кот. — Писать неудобно — ширинку ногой не расстегнешь…
— Поможем, — заверил я и попросил: — Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?..
…Сейчас бы, наверное, девчонки сказали про Кота — «прикольный парень». А в те времена у слова «прикол» был совсем другой смысл — «иждивенец», «прихлебатель», «стололаз».
Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом…
Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.
Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу. На Смаглия надели наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и мы потянулись по длинной складчатой кишке в здание аэропорта.
Из аэровокзала доносился мелодичный телебенькающий перезвон радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:
— Рейс 252 прибыл из Парижа…
На стеклянном портале красовался огромный рекламный биллборд — сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными маковками, перечеркнутыми размашистыми словами цвета мяса: «This is another World» — это иной мир!
Ну полно! Так-таки совсем иной?
Навстречу нам ленивой развалочкой шагал красивый франтоватый подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны:
— Какие люди! Как там у вас привечают — ю ар велком?
— Фомин! — обрадовался я. — Тысячу лет!
— Это деноминированными! — обнял меня Фомин. — А если нынешними — года два верных будет.
— Как жив?
— Сказка! Волшебный страшный сон — боюсь проснуться, — засмеялся Фомин. — Я, Серега, живу как Вий — поднимите мне веки…
— Живи, Фомин, как я, — не бойся. Я точно знаю: все возможные неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?
— Все правильно, Серега! Я вот подумал, может быть, махнемся? Я — туда, ты — сюда. Ты ничего не боишься здесь, а я там, в Лионе, в Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.
— Заметано! — легко согласился я. — Мне еще года полтора осталось пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?
— А чего время зря терять? — озаботился Фомин. — Ты там поговори у себя — есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит за начальством портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой…
