Богдан Сушинский - Гнев Цезаря
– Знаешь, Гайдук, что мне чаще всего ностальгически вспоминается здесь, в эмиграции?
– Даже не пытаюсь угадывать, поскольку самому находиться в шкуре эмигранта пока еще не приходилось.
– Пока еще, – подловила его на словах Анна. – Но поскольку ты тоже ввязался в профессиональную разведывательно-диверсионную драчку, к исходу за рубеж тоже советую готовиться всерьез.
– По этому поводу мы уже все друг другу сказали, – недовольно напомнил ей подполковник.
– Ну, допустим, далеко не все, – по-прежнему сохраняя радужное выражение глаз, усомнилась Жерми. И, вновь пройдясь взглядом по окрестным красотам, почти томно добавила: – Но и разговор сейчас не об утерянных вами возможностях. Так вот, в сознании моем все чаще всплывает тот «карточный домик» в Степногорске, в котором я обитала до начала своего собственного исхода из этого милого, безалаберного в своей хуторянской разбросанности – по принципу «только бы подальше от соседа» – городка.
– Причем здесь «карточный домик» Степногорска, графиня? Насколько мне известно, сейчас вы обитаете в настоящем графском замке, одном из лучших в Лихтенштейне, к тому же в Швейцарии у вас…
– Перестань паясничать, Гайдук, – резко и вовсе не шуточно прервала его рассусоливания Анна фон Жерми. – Ты прекрасно понимаешь, что никакие замки и особняки, доставшиеся мне по «зарубежьям» под одинокую старость, не способны вытравить из памяти тот, первый домишко, который стал по-настоящему моим и который мог, просто-таки обязан был, стать нашим с тобой общим.
– Стоит ли сейчас предаваться подобным воспоминаниям? – с легким укором усомнился подполковник. – Тем более что об этом тоже немало говорено.
– Стоит, Гайдук, стоит; если только вообще все наши самые трогательные юношеские воспоминания чего-нибудь да стоят в этой жизни. Кстати, в Степногорске, как, впрочем, и в Одессе, меня прозывали Бонапартшей. Хотя бы это ты помнишь?
– Как же можно забыть такое прозвище? – мило соврал мужчина, открывая для себя, что ведь и в самом деле забыл о нем. Даже о нем.
– Вот и не пытайся уходить от них, от наших общих воспоминаний, – сделала женщина вид, что поверила ему, – ибо кто знает, удастся ли нам свидеться еще раз. Во всяком случае, в этой жизни.
– Извини, – пробубнил Дмитрий, только теперь по-настоящему осознав, что женщине нужно позволить высказаться, поскольку она давно ждала такой возможности. А еще потому, что не могла, считала пошлым, предаваться подобным воспоминаниям в их отельной «постели на двоих».
– Так вот, возвращаясь к «карточному домику»… Он и в самом деле мог стать нашим общим, но так и не стал им, хотя мне этого очень хотелось. Любой эмигрант способен признаться, что, если по горестной правде, предавать можно все, даже армейскую присягу и не очень-то любящую тебя родину; то есть буквально все, кроме чувственных воспоминаний далекой юности, ни предать, ни просто, под старческий маразм, отречься от которых еще никому не удавалось.
Анна все говорила и говорила – о своих чувствах к нему, о тщательно скрываемых страданиях молодой ревнивицы и затаенных женских обидах… Даже не догадываясь в эти минуты, что Дмитрий уже в самом деле возродил в памяти тот миниатюрный – странновато выглядевший посреди местечково простоватого, пыльного районного городка – особнячок, в котором действительно вплоть до прихода гитлеровцев обитала Анна Жерми. Как вспомнил о то, что когда-то домик этот располагался в обширной усадьбе городского архитектора и промышленника. И действительно, по слухам, служил ему, заядлому преферансисту, «карточным домиком», в котором при каждом удобном случае собирались местные бездельники.
О самом двухэтажном доме архитектора долгое время напоминали разве что руины; старинный парк погиб, а Бонапартше горсовет, от щедрот своих, выделил для временного проживания этот еще в Гражданскую войну пострадавший от пожара домик. Поначалу пошел слух, что принято было такое решение по ее собственной просьбе. Но со временем все поняли, что на самом деле – по протекции ее воздыхателя из «большого города».
Тогда никто и предположить не мог, что с помощью какой-то наемной строительной бригады, которая работала у нее даже по вечерам и выходным, Анна Жерми в течение двух месяцев умудрится восстановить на домике крышу, с небольшим мезонином, в котором обустроит свой домашний кабинет, а также охватить фасадную стену обширной застекленной верандой. Спустя еще месяц она привела все помещения «карточного домика» в жилое состояние, чтобы через какое-то время превратить их в уютное, увешанное бессарабскими коврами и уставленное старинной мебелью дворянское гнездышко, которое в погрязшем в архитектурной безвкусице городке тут же стали преувеличенно именовать «замком Бонапартши».
Но для Дмитрия Гайдука не было секретом, что помогал ей во всех этих трудах и стараниях некий Трояновский – состоятельный родственник из Одессы, который в свое время представал в роли очень удачливого нэпмана, а теперь в ипостаси партийного работника курировал всю торговлю области. Как помнил особист и прощальные слова Анны, которые она произнесла в завершение их непродолжительного, но бурного романа:
– Когда вы, господин капитан, – тогда он еще пребывал в этом звании, – решите, что вся та кровь, которую как чекист должны были пролить во имя революции, уже пролита, можете рассчитывать на приют в «замке Бонапартши». Точно так же, как в свою очередь я буду рассчитывать на вашу защиту от вами же сотворенного пролетарского идиотизма… То есть от местных властей. Причем желательно, чтобы к тому времени вы дослужились хотя бы до полковника.
– Запросы у вас, однако! – возмутился Гайдук ее «чинопочитанию».
– Вы же знаете: я всегда отдавала предпочтение мужчинам из высшего света. И потом, я ведь могла остановить свои претензии на чине генерал-майора.
Вряд ли подполковник способен был воспроизвести этот их диалог дословно, однако надеялся, что восстановить дух и смысл ему все же удалось.
Ну а покровитель фон Жерми – которого так и называли в Степногорске Нэпманом – трижды проведывал Анну Альбертовну, появляясь в городе в сопровождении целого кортежа машин; и всякий раз городской голова встречал его как дорогого гостя. Вот только из всех мнимых достопримечательностей этого архитектурно убогого города Нэпмана почему-то интересовали только руины архитекторского особняка. Даже пошел слух, что именно он, этот покровитель Анны Жерми, является родовым, хотя и не узаконенным, наследником всей этой усадьбы[36].
– И можете не сомневаться, подполковник, – попыталась выхватить его из потока воспоминаний фон Жерми, – что порой мне хочется авантюрно поменять свой, так и не ставший мне родным лихтенштейнский замок на убогую степногорскую «богаделенку», именуемую «карточным домиком».
– Мне всегда большим чудом казался сам тот факт, что эта «богаделенка» вам все же досталась. Не без помощи влиятельного покровителя товарища Трояновского, естественно.
– Лучше признайтесь, что тень крыла его не раз касалась и вашего благополучия, мой служивый. Особенно в период нашего бурного одесского бытия, где без его поддержки и спали, и питались бы на помойке…
– Разве я когда-нибудь пытался отрицать это?.. – слегка смутился Гайдук.
– И даже не пытайся, – воинственно предупредила его женщина. – Как не забывай и то, что прощание с нашим городком состоялось летом сорок первого именно там, в нашем «степногорском замке».
– Извини, но впервые по-настоящему вспомнил об этом прощании в дни, когда пришлось рекомендовать тебя нашим чинам от разведки. Потому что не мог забыть, как, решаясь оставлять город, в котором тебе, с твоим знанием немецкого и твоими родовыми корнями, в общем-то нетрудно было бы найти общий язык с оккупантами, ты неожиданно объявила: «Вряд ли мне удалось бы мирно ужиться с германскими властями. Во-первых, германская культура мне, истинной франкоманке, чужда, а во-вторых, нацистов я ненавижу точно так же, как и, пардон, коммунистов».
– Тебя и твоих покровителей от разведки насторожило мое презрительное отношение к коммунистам?
– Да нет, когда на кону была засылка такого перспективного агента, такого «подкидыша имперского прошлого», как назвал тебя однажды Волынцев…
– Ты ничего не путаешь, назвал меня так именно он, атташе-генерал? – удивленно вскинула брови Анна.
– Времена были такие, госпожа графиня. В той ситуации его высказывание о «подкидыше» прозвучало как безоговорочное одобрение твоей кандидатуры. Так вот, когда на кону стояла засылка в стан врага «подкидыша» с такой безупречной «легендой», на твое высокомерное отношение к пролетарским «изыскам» готовы были закрыть глаза. Тем более что в немецком тылу подобное высокомерие лишь поощрялось бы.
– Если честно, именно естественность моего презрения к коммунистам не раз помогала во время допросов в абвере, гестапо и особенно в СД, от имени которого мной занимался не кто иной, как теперь уже известный тебе барон фон Штубер.
