Сергей Зверев - Бастион: война уже началась
Бросил взгляд на сараюшки – тишина. На бабские визги не реагируем, парни? Выбрался из-под наката и, держа автомат над головой, взошел вслед за Динкой на мост. Не стреляй, паренек, свои, русские идут…
Красилина Д.А.Кто сказал, что наша жизнь – не храм Мельпомены со всеми его атрибутами? Роли гибнут – актеры остаются. Декорации меняются с ошеломительной частотой. Сцена чередует сцену. И сама ты – отнюдь не в бенуаре… Что меня вынесло? Какая сила подбросила в воздух и вырвала из расщелины?.. Жар из головы ударил по ногам, гремя по бревнам, я влетела на мост, но дальше завод моторчика иссяк (плохой моторчик), ноги подкосились – я вцепилась в холодное ограждение, стала задыхаться. Астения и жар – какая глыбища в теле…
– Гулька, живой, Искариотушка…
– Ха, – сказал Гулька, хватая меня за руку. – Ситуация. Куда фига – туда дым. А ты молодец, Динка. Настоящая каменная баба.
– Ах ты хлюст… Ты живой… Ты опять живой… – бормотала я, пребывая на грани беспамятства.
– Пойдем, пойдем… Не тронули меня ваши ужастики, не тронули… – залопотал Гулька и потянул меня с моста. Где-то на горизонте возник Туманов… Что он делал? Почему держал автомат над головой? Я уже вообще никуда не въезжала… – Но что пережил – не описать, – продолжал Гулька. – Представляешь – постояли, попялились и дальше побежали. Не тронули. Вас они хотели… Ты можешь в такое поверить? Во вопросец, да?.. А ну, резво, говорю, ты, неживая, переставляй ноги…
Туманов не успел ничего возвестить. Ни здрасьте, ни по морде… Началось новое безумие. Из какой-то сараюшки, притулившейся под склоном, показалось что-то черное. Блеснуло пламя… По нам открыли огонь!.. Гулька глухо охнул, замахал руками, будто раненая птица, пытающаяся взлететь. Туманов споткнулся, выронил автомат… Мы упали все вместе. Разом. Точно сговорились. Я – чуть позже. Руки еще цеплялись за перила, но перила падали вместе со мной… Однако я помнила еще какой-то урывок из последующих событий. Глаза мои, в отличие от мозгов, были распахнуты, а уловители раздражения – развернуты. Запечатлела… С горы посыпались люди. Черные букашки. Много, не считала. Поболе десятка. Как черти одинаковые из табакерки. Кто-то побежал к мосту, другие ворвались в сараюшку, топча упавшего.
Я заорала, как ненормальная…
О святые мои мученики… Я помню это трудное мгновенье. Я тряслась, как флагшток на рее, голову бросало из огня в полымя, рвало на части. Клянусь – предложи мне в тот момент отличить тамбур от тамбурина, а начало матанализа от конца света, я бы умерла, а не отличила. В голове росла дыра похлеще озоновой. Кто-то поднял меня на руки, понес. Я еще трепетала раненой газелью, повизгивала, качала права – но уже так, из чистой проформы. Для поддержания имиджа, так сказать, не для эффекта. И совсем напрасно. Вы б, газели, не галдели…
– Ах ты Пигмалион уетый, достукалась… – восхищенно произнес кто-то со стороны знакомым голосом. Но не Гулькиным, могу поручиться.
Потом был черный провал, из которого я выбиралась неделями, а все это время надо мной висел борзой мужичина с луженой глоткой и вместо того, чтобы молчать, все орал какие-то первомайские лозунги о коренном переделе мира, о необходимости коего потом так долго говорили люди в белых халатах, но я их уже не слушала… Когда я очнулась, все разом умолкло. Вериги опали. Я лежала в грязной дощатой сараюшке. Подо мной была брезентовая подстилка, которая тоскливо поскрипывала. На гнилом перекрытии болтался переносный фонарь.
– Что со мной? – прошептала я, приподнимаясь.
– У вас был жар, вам дали лекарство, – произнес кто-то в голове. – Не волнуйтесь, маленькая инъекция. Это сильнодействующее средство, от него вам станет легче.
О бог-отец… Опять уколы. Некто рукастый отвинтил крышку термоса, плеснул в пластмассовую чашку-раскладушку. Протянул.
– Выпейте.
Я заглянула на дно. На дне темной горкой лежали чаинки – совковый вариант заварки. Брандахлыст какой-то. Я выпила, ни о чем не думая, не сожалея. Жидкость была теплой – не горячей. Похожей на чай, но без сахара. Вприглядку. Кружка уплыла из рук, утвердясь на деревянной чурке. Я навела резкость. Поверх чурки, помимо кружки, стоял металлический предмет, похожий или на рацию, или на камеру обскуру. «Нет, это пейджер», – почему-то подумала я. А под предметом лежал обрывок старой газеты. В глаза бросилась жирно отпечатанная реклама: «Организация купит гильотину…»
Я подняла голову. Двое в темном и облегающем стояли бок о бок и глазели на меня пристально и задумчиво. Одного из них – подтянутого, с блестящими глазами – я где-то видела. В кино. Даже здесь, на краю вселенной, в темном сарае, под рассеянным светом фонаря, вокруг него витала демоническая аура.
– О, только не это, – сказала я.
Странно, жар продолжал спадать. Слабость в теле еще оставалась, но голова стала приходить в норму.
– Как ты себя чувствуешь? – вопросил Ветров. Похоже, сегодня он был серьезен и совершенно не расположен шутить. Я, кстати, тоже не была расположена. Почему-то.
– Лучше всех, – сказала я. – Ты только близко не подходи. Что с Тумановым?
Фонарик мигнул. Двое переглянулись. Второй, чуть поколебавшись, кивнул, как бы допуская, что жена Цезаря, если он того хочет, выше подозрений.
– Жив твой Вертер, жив, – сообщил бывший муж. – Даже не ранен.
– Врешь… – прошептала я.
– Слово гэбэшника, – поклялся Ветров. – Обычная история: споткнулся, упал, очнулся… Мы еще погуляем на твоей свадьбе. Хочешь? Или не пустишь?
Я вздохнула.
– Да иди ты… Где он? Почему его нет здесь?
– Вы увидите Туманова в ближайшее время, – мягко вступил второй. Над ним, в отличие от Ветрова, не висела злая аура, но в фигуре и во взгляде присутствовало нечто неприятное, кошачье.
– А Гулька? – вспомнила я.
– Сизиков мертв, – сухо поведал Ветров.
– Такие не умирают, – пробормотала я. – Они бессмертные…
– Умирают, – с каким-то злорадством прошипел Ветров. – Любые умирают. Даже бессмертные. Сизиков влез не в свой бизнес. Его убили и навсегда.
Я закрыла глаза, откинулась на подстилку. Опять затрясло.
– С кем ты, Ветров? Что это за люди? Ты можешь популярно объяснить?
Ветров молчал. Либо не захотел отвечать, либо не успел.
– Вы не должны волноваться, Дина Александровна, – убаюкивающе произнес второй. – Вы с Тумановым находитесь в надежных руках.
– Вот это меня и тревожит, – вызывающе бросила я.
– Ваши чувства понятны. Если вам не трудно, ответьте, пожалуйста, на ряд вопросов. Поверьте, это очень важно. Полагаю, нет нужды доказывать, что база должна быть уничтожена?
Мне не нужно доказывать очевидное. Гнездо дьявола должно быть растерзано – раз и навсегда. Никому не позволено превращать человеческую жизнь в бросовый товар. Никому не позволено надругаться, кощунствовать и распоряжаться по собственному усмотрению самым ценным, что есть у человека, – его душой. И никто не вправе заставить его испить до дна бездонную чашу безумия, кроме его самого…
Вопросы были сформулированы лаконично: суть. Их поджимало время. Расположение корпусов, охрана, проход на техтерриторию, ограждения, распорядок дня. Что могла, рассказала (хотя могла я так себе). Но, видно, для них любая информация о внутреннем убранстве преисподней имела ценность. Слушали внимательно, когда я слишком увлекалась, вежливо прерывали. Появился третий человек, надел наушники, вцепился в ящик и по ходу моего изложения несколько раз выходил на связь, упорно величая абонента «Тайгой», а себя «Заимкой» (не пейджер, догадалась я). Я рассказала про ленинскую комнату, про жильцов-соседей; про подземные сооружения, замаскированные под холмы; про въезды – «гаражные» ворота; про «бюрократа» и бабу, пасшую нас с Гулькой до Октябрьского, а впоследствии принимавшую участие в допросе (Ветров с коллегой многозначительно переглянулись); про Оксану Францевну Зиггер – рыжую суку с манерами профессиональной копательницы во глубине черепных коробок; про памятный второй блок, где из меня делали безумицу; про памятный четвертый, в котором я искренне возлюбила морального и физического уродца (милый мой бухгалтер…); про последующий, безымянный, где я стала хладнокровной (!) убийцей; про… девятый и его кошмарных обитателей, про черных охранников с бледными лицами; про падающих с обрыва людей; про все, все, все… Кажется, где-то к финалу я всплакнула.
Двое деликатно ушли, сообразив, что я выдохлась, остался Ветров. А я лежала, плакала и не могла остановиться, и не хотела, – хотя знала, что чем дольше я плачу, тем уродливее становится мое лицо, а характер – ну просто невыносимо гадским.
– Прости за Гульку, – мрачно сказал Ветров. – Это наши старые разборки, ты к ним отношения не имеешь. Пойми, я не виноват. Никто не знал, что так обернется.
– Благодарю тебя, светлейший, – всхлипнула я, отворачиваясь от него подальше. – Ты так мил, и доброта твоя не ведает границ, и сострадание так неподдельно… Ветров, ну почему вы все такие сволочи? Ну объясни… Ведь ты же был моим мужем! Разве это не обязывает?
