Олег Маркеев - Угроза вторжения
«Только бы не остановили! Один выстрел в потолок, и придется лечь. А ложиться нельзя. Нельзя!» — По спине, под шелковой рубашкой, юркнула горячая капелька пота. Гога задержал дыхание и шагнул вперед. По борцовскому прошлому знал: как бы ни было страшно, нужно сделать шаг к центру ковра, а там уже не до страха. Там — кто кого.
— Что встал? — Старший развернулся в пол-оборота и положил широкую ладонь на автомат.
«Все ясно. Стрелять никто не будет. Приказали опустить, падлы». — Гога ускорил шаг.
— Я — Георгий Осташвили, — сказал он. — Если есть вопросы, давайте говорить со мной.
Глаза старшего сквозь прорези в маске показались Гоге двумя черными дулами, уткнувшимися в грудь. Он слышал фамилию, не мог не слышать. А видел впервые. Наконец, он оттолкнул от себя Вахтанга и, поскрипывая новыми бутсами, подошел к Гоге.
— Просили передать этой срани, — старший кивнул на Вахтанга. — Надо знать свое место.
— Я понял. Еще что? — Гога чутьем борца уловил движение противника вперед и чуть отступил. Старший прошел мимо, обдав острым запахом военной формы. Слава богу, не толкнул, не зацепил локтем или стволом. На такое неминуемо нужно было отвечать, а что начнется в зале, вцепись он в старшего, Гога боялся даже подумать.
Старший подошел к столу, ногой отодвинул стул вместе с сидящей на нем крашеной блондинкой из худосочных подруг невесты. Налил себе полный бокал шампанского.
— Еще просили поздравить молодых. — Он одним махом опрокинул бокал в прорезь маски, чмокнул губами и с хрустом раздавил бокал крепкими пальцами. Сидящая рядом блондинка тихо ойкнула, когда сверху ей на колени посыпались мелкие осколки.
Спецназовцы как по команде сдвинулись к дверям, оставив командиру промежуток для отхода. Стволы автоматов хищно рыскали по рядам гостей, выискивая желающих вскочить и попытаться поднять шум. Таких не нашлось. Все сидели, как загипнотизированные.
В холле с грохотом захлопнулась дверь, потом взревел на полных оборотах движок отъезжающей машины, а в зале все еще висела нервная тишина.
«Сейчас начнется!» — Гога понял, что теряет драгоценные секунды. Еще немного, и гости начнут с шумом отбрасывать стулья. Хозяин оскорбил стол, за который собрал уважаемых людей. Такое не прощают. У всех были дела, может быть, и не менее опасные, чем у Вахтанга. Но никто не имеет право выплескивать свое дерьмо на гостей. Гога отчаянно пытался что-нибудь придумать, но уже весь выложился. Ни сил, ни азарта для новой схватки не осталось.
В этот момент на дальнем конце стола поднялся бледный от волнения Давид.
— Батоно Георгий. Дядя Вахтанг! — начал он срывающимся голосом. Все тут же повернули головы. — Я пью это вино за вас, старших. И пусть у этих поганых ментов будет столько счастья, сколько капель останется в этом бокале. — Он залпом выпил и хлопнул перевернутым бокалом по ладони. Потом поднял ее вверх, показав всем, что на ней нет ни капли.
Осташвили, пока еще никто не успел прийти в себя, бросился к столу, плеснул в первую попавшуюся рюмку и, отчаянно играя веселье, закричал:
— Ай, Давид! Ай, молодец! Иди ко мне, парень. Дай я тебя обниму. — Он широко раскинул руки. Пока Давид, смущенный от всеобщего внимания, выбирался из-за стола, Гога успел притянуть к себе бледного, как полотно, Вахтанга. — И ты, Вахтанг, стой рядом. — Он не стал ждать Давида, нельзя было упускать момент. — Пьем за молодых, гости! Они переживут и нас, и наших врагов. За молодых!
Он с облегчением заметил, что руки многих потянулись к бокалам. Сообразили, что Гога дает всем шанс с честью выбраться из мерзкой ситуации. Через несколько показавшихся бесконечными мгновений стали вставать, протягивая через стол бокалы. Каждый хотел чокнуться с Гогой. Он махнул оркестру, притихшему на своем пятачке. Первой взвыла зурна, потом опомнился барабанщик. Через секунду музыка и шум отодвигаемых стульев похоронили готовую взорваться тишину.
Он пошел вдоль длинного стола, хлопая по плечам мужчин и вежливо, чуть касаясь, чокаясь с женщинами. По пути перехватил Давида, обнял за плечи. Они у парня оказались литыми, надежными.
* * *Осташвили, отгоняя воспоминания, потянулся до хруста. Подошел к окну, поднял жалюзи. В комнату ворвался бледный осенний свет. Толстые стекла были иссечены змейками дождя.
Окна офиса выходили прямо на Кремль. И это тешило самолюбие Гоги. Отсюда, с верхнего этажа гостиницы, хорошо просматривались внутренние кремлевские постройки, не видимые простым смертным, снующим вдоль неприступной для них стены. Этот рубеж Гога уже преодолел. Его дважды приглашали на торжественные приемы, но самым важным визитом за Стену он считал конфиденциальную встречу с одним высоким чиновником. Это уже было не просто подтверждением его статуса богатого и уважаемого человека. С ним считались, на равных, как ему показалось, обсуждая дела благотворительного фонда, через который шла львиная доля импортной водки.
Осташвили, как восточного человека, поразила византийская роскошь кремлевских внутренних покоев. Но было в ней то, чего не купишь ни за какие деньги и не поставишь в только что отстроенный особняк. Сами стены излучали спокойную уверенность. Это была Власть в ее максимальной концентрации. У него даже дух сперло, когда он понял магию Кремля. Любой, оказавшийся по другую сторону Стены, отгораживающей небожителей от смертных, понимает, что сюда входят раз и навсегда — или не входят вовсе. Вот и весь секрет.
«Раз и навсегда», — прошептал Гога, прищурившись на красные звезды. Все чаще он взвешивал шансы оказаться там. Навсегда. Отсюда, из офиса, где Рованузо щелкал на калькуляторе, играючи обсчитывая миллионы долларов, ежедневно прокачиваемые по счетам фонда, где все и вся принадлежало ему, Гоге Осташвили, это казалось возможным. Стоило только протянуть руку.
Искусство ближнего боя
Максимов время от времени поглядывал в зеркало заднего вида на притихшего на заднем сиденье Кротова. Сегодня его впервые на памяти Максимова везли в Москву. И впервые он увидел Кротова другим.
Машина уже ждала с работающим двигателем, а Кротов все еще не выходил из дома. «Начальство не опаздывает, оно, на фиг, задерживается», — прокомментировал Стас, лениво ковыряя во рту надкусанной спичкой. И вдруг осекся.
На крыльце появился изменившийся до неузнаваемости Кротов. Не было добродушного, с вечной хитринкой в глазах пожилого человека. Был энергичный, собранный, с волевой складкой губ мужчина без возраста. Костюм, чуть приспущенный галстук, плащ, небрежно переброшенный через руку, — все выдавало привычку носить добротные вещи, не обращая внимания и ни в коем случае не выставляя напоказ их цену. Он провел ладонью по волосам и коротко бросил:
«Едем работать».
Максимов отметил, что сегодня на безымянном пальце Кротова тускло отсвечивает перстень. Максимов по обрывкам разговоров уже имел представление, кем был Кротов в другой жизни, а сегодня он увидел, каким тот был. Сейчас Кротов напоминал черного лиса, вышедшего на охоту.
Неприкасаемые
У гостиницы «Украина», прямо на фоне Белого дома, красовался рекламный щит благотворительного фонда Осташвили. Журавлев указал на него дымящейся сигаретой и спросил:
— Что скажете, Савелий Игнатович? Думаю, мог бы и на крышу Белого дома пришпандорить, денег хватит.
— Гога есть Гога, — отозвался Кротов, проводив щит равнодушным взглядом.
— Но в размахе ему не откажешь, тут вам придется согласиться.
— Я не о том, Кирилл Алексеевич, — Кротов грустно усмехнулся. — Вы человек, простите, закомплексованный. Государственная служба редко предоставляет возможность полностью реализовать себя. Вот невольно и смотрите на Гогу снизу вверх. А я-то цену этому субъекту знаю.
— И какую цену вы ему назначили? — В голосе Журавлева Максимов уловил едва скрытые нотки недовольства.
— Гога показушник, как все дети Востока. Он может осыпать шлюху золотыми побрякушками, сунуть официанту столько, сколько рука из кармана вытащит. Но этот же Гога удавит за копеечный долг. Его жадность идет от болезненного самолюбия и непомерных амбиций. Он, увы, не знает, что такое комфорт. Ему подавай роскошь! — Кротов презрительно поморщился.
— Но он создал крупнейшую империю! Вы же знакомы с цифрами, — не сдавался Журавлев.
— Видите ли, Кирилл Алексеевич, — Кротов забросил ногу на ногу. — Экономика требует оптимальных решений, и многие из них возведены в постулат. Или ты действуешь по давно отработанным правилам, или тебя неминуемо выбросит на обочину. Но эти правила подобны нотам и законам композиции. А музыку пишет личность. Вот и в экономике фирма — отражение и продукт личности ее лидера. Все просто. Так что Гогиной империи грош цена. Потому что она — Гогино детище.
