Александр Бушков - Стервятник
Прислушавшись к собственным ощущениям, Родион сообразил, что ничего почти не испытывает – ни раскаяния, ни страха, ни тошноты. Мерзковато на душе – вот и все…
– Поехали, – глядя перед собой, сказала Соня. – К тебе, на ту квартиру. Мне выпить надо, иначе не удержусь, орать начну на весь город, накатывает отходняк…
…Домой он попал к полуночи, после нескольких часов, проведенных с Соней в «разбойничьей берлоге». Нельзя сказать, что верная сообщница раскисла или особенно печалилась – но настроение упало до нуля, ниже нижнего, и она долго просидела на диване, уставясь в пространство, то и дело пригубливая коньячок. Потом немного отошла, дело кончилось слиянием тел на том же диване – продолжительно и молча, без единого словечка. В конце концов она немного повеселела, они даже обсудили преспокойно свои шансы выскользнуть сухими из воды и сошлись на том, что шансов насчитывается девяносто девять из ста – деформированная пуля выброшена в реку, никто их не видел на месте преступления, а круг общения незадачливого подпольного ювелира, по заверениям Сони, велик и необъятен, и милиция в нем увязнет, как в болоте. Единственной эпитафией покойному стало брошенное мельком замечание Сони (когда она полностью восстановила душевное равновесие):
– Не прыгал бы с наганом, остался бы живой…
Родион считал, что лучше и придумать невозможно. Когда он приехал домой, жена и дочь уже спали, и он долго проторчал в прихожей перед высоким зеркалом в вычурной раме (ярлычок «куплено Ликой»), старательно пытаясь отыскать на своей усталой физиономии некую каинову печать, отличавшую бы его от мирных обывателей.
И ничего не усмотрел. Самый обычный человек. Произнесенное мысленно слово «убийца» после повторения несколько раз стало напоминать бессмысленный набор букв, причудливый и нелепый. Он не чувствовал себя убийцей, такие дела. Он вынужден был защищаться. Осталось сознание собственной правоты – и прежнего превосходства над замороченными людишками из толпы, слишком пугливыми и слабыми, чтобы нарушать закон, не говоря уж о том, чтобы пристрелить врага, направившего на тебя оружие…
Пистолет он чистил и смазывал с каким-то новым чувством: как ни крути, до сегодняшнего «Зауэр» был игрушкой, и лишь теперь стал орудием смерти…
Глава девятнадцатая
Вендетта по-шантарски
Повстречались они, и не узнали друг друга. Поначалу.
…Родион в глубине души не переставал удивляться тому, как быстро и не без некоторого небрежного изящества он стал полноправным хозяином темно-вишневого «форда-скорпио» – хоть и семи годочков от роду, но вполне ухоженного и способного пробегать до «капиталки» совершенно ненужное шантарскому Робин Гуду количество километров, немногим уступавшее окружности земного шара. Наслушавшись жутких историй об автомобильной мафии, он, договорившись по телефону с давшим объявление продавцом, поехал на встречу, имея кобуру с «Зауэром» под джинсовой рубашкой навыпуск (Соня с десятью тысячами баксов в сумочке обреталась на квартире Самсона, ожидая звонка), но нашел по указанному адресу не притон с кидалами, а небольшую респектабельную контору, с владельцем каковой у него даже отыскались общие знакомые. Выяснилось, хозяин, ушедший в бизнес с погибельного по нынешним временам поста директора кукольного театра, на новом поприще сделал не в пример более ослепительную карьеру – настолько, что собрался менять заслуженного «скорпиона» на новенького импозантного «тельца», то бишь «тауруса». Немного смущаясь по старой памяти от того, что приходится обсуждать такие вещи вслух, господа бывшие интеллигенты все же довольно быстро договорились, какую сумму проставят в договоре, а какая перейдет из рук в руки, не тревожа компьютеры налогового ведомства. Сошлись на том, что налоговая полиция и без их денежек с голоду не подохнет, а потому в документах «форд» предстал совершеннейшим инвалидом, грудой ржавого железа, неведомо каким чудом еще способной самостоятельно двигаться, да и то не во всяком направлении, а потому и оцененной в пятнадцать миллионов рублями.
Правда, экс-кукольник, мужичок контактный и компанейский, до самого последнего момента опасался неожиданностей точно так же, как и Родион, и прихватил с собой неразговорчивого детинушку, отрекомендованного менеджером по связям с прессой (по некоему странному совпадению последний, подобно Родиону, носил джинсовую рубашку навыпуск, и временами под ней явственно обозначалась немаленькая выпуклость).
Обошлось. Одарили друг друга туманно-уголовно-дипломатическими намеками на возможные неприятности, ждущие того из партнеров, кто вздумает сжульничать. Выбрали нотариуса, кинув жребий – чтобы не нарваться на «подставку». Кинули жребий вторично – на банк, в котором будут проверять доллары. И занялись делом.
Когда после всех перипетий деньги перешли из рук в руки до последней бумажки, а хмурые стриженые молодцы так и не появились, высокие договаривающиеся стороны, обменявшись понимающими взглядами, облегченно вздохнули, расплылись в улыбке и почувствовали себя крайне неловко из-за всего, что за эти три часа один успел подумать о другом (и наоборот). Теперь, оставив позади треволнения, каждый из них понимал, что судьба свела его с милейшим и честнейшим человеком. Кукольник простер любезность до того, что в течение сорока пяти минут устроил Родиону оформление в ГАИ (по знакомству это обошлось в мизернейшую сумму).
Одним словом, все хорошо, что хорошо кончается. В пятнадцать часов сорок пять минут по шантарскому времени, на четыре часика опережавшему столичное согласно вращению Земли, господин Родион Петрович Раскатников ехал себе не спеша по проспекту Мира (бывшему проспекту Сталина), опустив стекло до упора, небрежно положив локоть на дверцу, пребывая в самом прекрасном расположении духа. Хотелось, чтобы его жизнерадостную физиономию за рулем американской тачки видело побольше народу. Он понимал, что желание этаким вот образом самоутвердиться выглядит чуточку детским, но ничего не мог с собой поделать.
От верной Сони удалось отделаться сравнительно легко. Вполне возможно, она подозревала, что ей сказали не все, но без всяких дискуссий согласилась вернуться в «разбойничью пещеру». Родион видел, что ей немного муторно и грустно: как ни храбрилась, а вчерашнее печальное событие царапнуло душу сильнее, чем пыталась показать. Сам он, вот удивительно, не испытывал не то что угрызений совести – ни малейших эмоций. Видимо, дело еще и в том, что для него убитый им человек был совершенно чужим, увиденным впервые, и потому представал в памяти чуть ли не зыбким, бестелесным персонажем полузабытого сна. И был кругом виноват – Родион пришел к нему с честной сделкой, вовсе не хотел такого вот финала… Главное, не осталось никаких следов и зацепок – комок свинца в покореженной медной оболочке давно уже покоился на дне Шантары километрах в двадцати от города, никто не видел их выходящими из квартиры, так что нет нужды заботиться об изощренном алиби. Он читал где-то, что чаще всего у невиновного и не бывает алиби…
Добросовестно попытался вызвать у себя хотя бы бледную тень эмоций – волнения, переживания, душевный дискомфорт… Черта с два, ничего не получалось. Поразмыслив, он пришел к выводу, что нет никаких оснований считать себя монстром – в конце концов, ему пришлось защищать свою и Сонину жизнь от сбрендившего нахала, не способного честно вести дела. И не более того. Как говорил герой известного мультфильма – прости, любимая, так получилось…
Светило солнце, вокруг не было уже ни снега, ни серой грязи. Как ни рискованно загадывать наперед (шантарская погода порой выкидывала и не такие кунштюки, причудливо метаясь меж жарой и заморозками), есть подозрения, что теплынь установилась… От избытка чувств он притормозил, погудел собравшейся переходить дорогу девчонке – на первый взгляд, забывшей надеть юбку под коротенькую коричневую кожанку. Девчонка привычно ощетинилась, но увидев за рулем не черномазого джигита, а вполне славянскую физиономию, вполне дружелюбно показала язык и прошествовала по «зебре» с видом добропорядочной недотроги, так ни разу и не оглянувшись.
Свернув направо, он проехал еще немного и остановился возле очередной шантарской достопримечательности – белоснежного театра оперы и балета, украшенного по фасаду замысловатейшими фигурами из кованого железа, изображавшими то ли стилизованных муз, то ли предъявленные в четырех измерениях творческие искания главного дирижера (тональность фа-мажор плюс похмельные вопли соседа за тонкой стенкой).
Как и многие другие памятники архитектуры, театр сей был обязан своим появлением на свет женской прелести и мужской страсти. Во времена развитого социализма первый секретарь Шантарского обкома тов. Федянко, пребывая за пару тысяч километров от своего удельного княжества, встретил очаровательную балерину, с ходу добился своего, но не остыл, а наоборот, воспылал еще сильнее. Прелестная Одиллия (а может, и Одетта, такие мелочи давно забылись) ничего не имела против долгого романа, но категорически отказывалась переезжать в город, где не могла бы порхать по сцене. Федянко, хоть и партократ, был мужиком деятельным – и потому, не долго думая, в каких-то две недели добился от Москвы немаленьких средств на возведение очередного очага культуры. Очаг возвели «под ключ» с невероятнейшей быстротой, опровергавшей любые вопли вражьих радиоголосов о неспособности коммунистических вождей к созидательному труду. Его торжественное открытие уже без всяких стараний со стороны тов. Федянко привлекло внимание средств массовой информации – как ни крути, а подобных дворцов в Сибири насчитывалось не так уж много. Балетная дива, прекрасно понимая, что будет тут примой, кокетливо улыбалась в объективы, тов. Федянко веско цедил правильные слова о скором превращении Сибири в край высокой культуры, полдюжины импортных прогрессивных журналистов лениво черкали в блокнотах, прикидывая, какими яствами их нынче накормят от пуза.
