Стивен Хантер - Мёртвый ноль
Рэй подумал, что можно было бы пострелять вслед уезжающим, но пока уяснил себе мысль, было уже поздно и джип скрылся. Тишина. Валил пар, автомобили издавали предсмертные звуки продолжающих падать осколков стекла, но выстрелов не было. «Давай, шевели задницей»- сказал он себе.
Пробежав сквозь мойку, он перебрался через забор из сетки и полез в гору к железной дороге, скатился вниз с другой стороны, перелез через ещё один забор и оказался в промежутке между двумя небольшими домами. Он не помнил, как клал пистолет назад, но он оказался в кобуре под футболкой. Тут Рэй стянул свою кофту с капюшоном и выкинул её, чтобы остаться в футболке с длинными рукавами, оранжево-чёрной, провозглашающей гротескную верность команде с птичьим названием. Также он выбросил бейсболку «Иволги» и достал из заднего кармана новую, фиолетовую, но тоже с птичьей лояльностью. Аккуратно выглянув на улицу, чтобы не наткнуться на полицейскую машину, он не увидел их поблизости, хотя дальше в сторону главной улицы было видно, как они неслись на место перестрелки.
Наконец, он вошёл в бар. Это было место, что обычно зовётся «старым стилем», привлекавшее пожилых балтиморцев, которые ещё помнили город с мрачными тавернами, наполненными дымом, город пяти часов вечера, почитаемый всеми Джонни и Брукси. Все тут были толстыми, не имели шеи и выглядели так, что кинулись бы в драку при любом взгляде в глаза- даже женщины. Но также в этом месте ничего не замечали. Рэй сел у стойки, заказал пиво и принялся смотреть игру. «Иволги» вели 9–7, сделав позднюю пробежку. Очень волнующе. Затем он вызвал такси по соседству, вышел по неверному адресу, срезал через два двора и нашёл свою машину, нетронутую, стоявшую именно там, где он её оставил около пятнадцати часов назад. Сев внутрь, Рэй завёл двигатель и поехал в мотель в Лореле. После душа и получасового просмотра обзора перестрелки и бейсбола по телевизору он позвонил Суэггеру.
Отель «Времена года»
Номер 500
Северо-западная улица М
Вашингтон ДС
23-00
Её шея была изящной, кожа- алебастровой, зубы- ослепительно сияющими. Она носила такие украшения, которые мог подарить только король. Её волосы тёмной блондинки были собраны в копну наверху головы каскадом завитков, прядей и локонов. Глаза её были наивно-страстными.
Хочешь меня? Возьми меня. Заставь меня делать плохие вещи.
Жалко, что она была всего лишь в журнале. Зарзи положил его обратно. Он сидел один со своими часами. На нём был шёлковый халат, он только что вышел из ванной, причесался и напудрился во всех деликатных местах.
В нём текла кровь Александра, бывшая основой всему. Но за поколения она смешалась с тысячами струй ДНК горных воинов, несколькими монголами, поскольку какой-нибудь эскадрон кавалерии Чингис-хана точно побывал в его родных ущельях, оставив о себе память грабежами и потомством, смешавшимся позднее со смелыми европейскими исследователями, и наконец с предпринимателями, которые конвертировали европейскую потребность в маке в миллиардные деньги. Всё это смешалось в нём- восхитительном, экстраординарном владыке и провидце.
— Где мои «Тамс»? — крикнул он. — Желудок горит.
Слуга внёс и положил перед ним на серебряном блюдечке две чудесные таблетки.
— Ах… — сказал он, аккуратно проглотив измолотые крепкими зубами в лечебный мел таблетки.
«Облегчение…»- подумалось ему, когда пылающий пожар стих от лекарства.
— Лучше, мой господин?
— Да. Только ради этого Запад стоит пощадить. Хотя я уверен, что аэропланы, нефтяные вышки, ракеты, дифференциальное исчисление- всё это, как и антациды- исламское изобретение.
Слуга не ответил ничего, острота на нём угасла. Слуги не говорят на языке иронии, а лишь на языке послушания.
— Сколько тебе лет, юноша? — спросил он.
— Двадцать три, мой господин.
— Ты боишься смерти?
— Нет, мой господин.
— Почему ты так храбр?
— Я знаю, что у Аллаха всё предопределено, и если он захочет, я умру ради него. Это предначертано.
— Ну, а представь, что его план-это твоя работа в покорности до тех пор, пока ты не станешь некрасив, твои зубы сгниют и твой господин вышвырнет тебя на улицу, поскольку ты станешь ему противен. Ты станешь несчастнейшим кабульским нищим и замёрзнешь до смерти в грязи и дерьме жалкого переулка.
— Я…я не думал об этом, сэр. Но если это его план, то я приму эту жизнь.
— Вы, молодые, считаете, что в конце каждого пути лежит слава. Но в конце большинства путей лежит забвение.
— Как скажете, сэр.
— Так имей ты выбор, ты бы выбрал славу, нет?
— Конечно, сэр.
— А что если со славой вместе приходит смерть?
— Ничего страшного, сэр.
— Но ты ничто. Я не хочу унизить тебя, всё-таки мы на Западе, тут никто не унижает другого, но это правда, разве нет? Ты, в действительности, ничто. Ты живёшь чтобы носить мне таблетки, смывать унитаз, если я посру, отправлять моё грязное бельё в стирку. Не очень-то много у тебя в жизни, так что бросить это всё ради славы будет нетрудно, разве нет?
Красивое лицо молодого человека исказилось болью. Он хотел как-то сохранить достоинство, но не знал, куда это его приведёт, а совершать ошибки он не хотел. Он так ничего и не ответил, но смотрел так, как будто был грешником.
— А я, с другой стороны- возвышенный, одарённый красотой, умом, богатством, смелостью, восторгом миллионов- что я выберу, славу и раннюю смерть или комфортное существование в вечности? У меня есть гораздо больше что терять, нежели у тебя.
— Уверен, что вы выберете славу, сэр. Вы господин, лев, истинно верующий. Вы сделаете верно.
Старший собеседник хмыкнул.
Верно. Это так легко сходит с губ юности. В его простом возрасте «верно» легко узнаётся и выглядит понятным. Это ясно. Но для великого человека, как и для всех великих людей, многая мудрость и опыт пропускают слово «верно» через многие лабиринты и заслоны, сквозь которые нужно продираться. Поэтому-то «верно» не всегда было явным.
— Сюда, — сказал он, — подойди ко мне.
Он подвёл юношу к своему бюро, за которым мягко кружилась сотня часов.
— У тебя есть часы?
— Да, сэр.
— Покажи мне их.
Юноша протянул невпечатляющие дешёвые «Сейко», построенные на дешёвом кварцевом механизме, собранном в Швейцарии на огромном, унылом заводе, полном турецких эмигрантов, работавших за копейки, перевезённые в Японию, где где их вставили в корпус из штампованного металла и дешёвого пластика, затем посаженные на тонкий кожаный ремешок корейским иммигрантом за двадцать четыре цента в час, тринадцать из которых он отправлял родителям в Корею.
— Ха, — сказл великий, — они отражают твою жизнь. Ничтожность.
Он бросил часы в мусорную корзину, повернулся и выбрал две пары часов. Одни- толстые «Фортис» на кожаном ремне, хронограф, согласно рекламе бывший любимым русскими космонавтами. Они стоили около двух тысяч семисот долларов и их можно было использовать чтобы забивать гвозди или ставить бомбы на корпуса подводных лодок в Севастополе, и они не потеряли бы ни секунды хода. Тик-так…это было тщеславие материализма и гламура, удостоверявшее, что снег в Гималаях никогда не растает, что Запад никогда не падёт, тут была судьба, сила и красивый дизайн.
часы Fortis
Другие были «Пол Гербер». Гербер делал двенадцать часов в год своими собственными руками. Выглядели они даже более плоскими, нежели «Сейко», но при этом показывали фазы Луны, дату, день, время в Буэнос-Айресе, Каире и Лондоне, наступление следующего солнечного и лунного затмения, и всё это с безупречной точностью на сто двадцать восемь лет вперёд, разумеется, если часы будут заводиться всё это время. Лист ожидания на них был в пятнадцать лет длиной, стоимость около ста тысяч долларов.
Одни были гламурные, сексуальные, гладкие, быстрые: это Запад. Другие- тончайшие, невероятно сложные, симфония колёс, шестерёнок, стержней и бриллиантов. Они выражали самые далёкие достижения человеческого разума, умещённые в один квадратный дюйм, непостижимые для тех, кто не понимал их утончённости. Их создатель применил, пусть даже сам того не понимая, всю суровость шариата к своему собственному разуму, и посредством этой дисциплины создал вещь абсолютную, непознаваемую, неповторимую, непроницаемую и неотрицаемую. Для Зарзи это был Восток.
— Смотри. Что ты выберешь? Что тебя привлекает? Все одинаково прекрасны, но ты должен выбрать.
Юноша указал на большие часы.
— Конечно. Этого я и боялся, — сказал Зарзи. — Ты предпочитаешь форму содержанию. В этом суть. Ладно, возьми их, они твои. Но не тряси ими перед другими слугами, а то они будут завидовать.
Юноша взял часы.
— Теперь уходи и радуйся новой игрушке.
