Андрей Воронин - Пророк
Холмогоров с неестественно прямой спиной сидел на корточках рядом с бывшим спецназовцем Гришей Бондаревым. Они вдвоем рисовали на растрескавшемся асфальте: один – обломком красного кирпича, другой – обломком белого – женское лицо с огромными, как тарелки, глазами. Кривой крест из красных обломков кирпича был шагах в пяти от них. «Интересно, – подумал майор, – о чем и почему сумасшедший Гриша, всегда нелюдимый, говорит с советником патриарха?»
Майор тогда принес своему бывшему подчиненному несколько банок тушенки, дешевые сигареты, печенье и новые башмаки. Грушину было неприятно, что его солдат, имеющий боевые награды, ходит по городу босой, небритый и, скорее всего, голодный. Деньги, собранные ребятами, майор решил отдать Гришиной сестре.
Гришка на мгновение оторвал взгляд от рисунка, посмотрел на майора, и тот понял, чтэ Бондарев его не узнает.
– Гриша, это я – майор Грушин.
Сумасшедший, сморгнув слезу, спросил:
– Тебе чего, военный?
Майор скрежетнул зубами и сглотнул комок:
«Наверное, лучше пуля в сердце, чем такая жизнь».
Гриша хихикнул, а затем отчетливо, словнв диктовал, проговорил:
– Я ее видел. Меня она отпустила, – приложил палец к губам, – кавказская овчарка. Только тихо, она всегда рядом. – Закрыл лицо руками и задрожал всем телом.
Холмогоров положил руку на плечо сумасшедшего. Майор сразу почувствовал, что здесь ему делать нечего. Он переступил через криво выложенный крест и пошел, глядя под ноги, все ускоряя и ускоряя шаг. К воротам части он подбежал, уже тяжело дыша.
Гриша Бондарев, проплакав четверть часа, вдруг улыбнулся и принялся босой ногой затирать рисунок на шершавом сером асфальте.
Но этого майор Грушин уже не видел. Он заперся в своем кабинете, вытащил из стола лист бумаги, взял шариковую авторучку, долго и тупо смотрел на нее, хотя знал до последнего слова, что надо написать. Ручка хрустнула в сильных пальцах, так и не прикоснувшись к бумаге. В дверь кабинета постучали, и майор Грушин по-воровски быстро убрал со стола лист.
– Разрешите, товарищ майор.
Это был сержант Куницын.
– Проходи, Паша. Ну и видок у тебя, сержант, в гроб краше кладут.
– Знаю. У вас не лучше.
Майор поскреб щеку.
– Да, надо побриться.
– Думаете, поможет?
– Надеюсь.
– А мы уже ни на что не надеемся. Если вы не отправите нас куда-нибудь из казармы, мы с ума сойдем. У мужиков уже крыши едут. На блокпост хотим, в караул. Говорят, их скоро ликвидируют. , – И то дело.
Куницын вынашивал одну мысль, которая после гибели Прошкина не покидала его. Но за пределы части он вырваться не мог.
– Я договорюсь, – пообещал Грушин, – считай, уже договорился. Ты давно видел Гришку?
– Недели две.
– А я недавно. Смотрел на него раньше и думал: во мужик крепкий, ничто его не сломит, – а сейчас глаза отвожу. Не узнает он меня.
– Я к нему подходить боюсь, – признался Куницын, – он всех наших ребят мертвецами называет. И Прошкину сказал, вроде как удивился: «Почему ты пришел? Ты же мертвый, уходи…»
– А Прошкин что?
– Засмеялся и к Машке пошел.
– Как в воду глядит. Глядел, – поправил себя Грушин.
– Пойду ребят обрадую. Разрешите?
– Разрешаю.
* * *Солнце медленно садилось за реку. Холмогоров стоял за спиной у Гриши, наблюдая, как тот складывает из кусков кирпича странное сооружение. Кривой, крест рос вверх. Холмогоров подумал: «Гриша здесь целый день. И за все это время он не пил и не ел».
– Что ты строишь, Гриша?
– Дом.
– Для кого?
Сумасшедший передернул сильными плечами, повернулся к Холмогорову лицом, поднял указательный палец:
– Угадай. Ты же все знаешь?
– Ничего я не знаю.
– Нет. Знаешь, только говорить не хочешь.
– Кому я должен сказать?
– Всем.
– И что тогда?
– Принеси еще кирпичиков.
Холмогоров отправился к разваленной кирпичной стене. В ржавом ведре он принес битого кирпича. Только сейчас Андрей Алексеевич заметил, на каком красивом месте он стоит. Солнце еще не село, но над рекой, над лугами, над дорогой уже стлался туман. По шоссе с зажженными фарами, которые были бледнее солнца, ехал военный «Урал». Рокот мотора гас в тумане, растворяясь в нем.
– Красота-то какая, – глядя на горизонт, произнес Холмогоров.
– Ыгы, – отозвался Гриша, не прерывая строительства, – завтра крышу покрою.
Холмогоров следил взглядом за грузовиком до тех пор, пока тот не сполз в ложбину, исчезнув в розовом тумане.
– Спасибо тебе, Гриша.
– Ыгы.
Холмогоров возвращался в гостиницу, понимая, что скоро он покинет Ельск, очень скоро.
Может быть, через день или два. А затем, через несколько лет, он будет ехать по шоссе.
Возможно, таким же летним вечером его машина вынырнет из розового тумана, и он увидит… и подумает: «Бог вкладывает истину либо в уста младенца, либо в уста блаженного… „Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное“».
* * *Наряд сержанта Куницына принял блокпост.
Ни спать, ни есть четырем спецназовцам не хотелось. Здесь, на блокпосту, они чувствовали себя в полной безопасности. Они были вооружены и за все свои действия отвечали сами. Оружие, как дорогие украшения женщинам, мужчинам придает уверенность в собственных силах. Может быть, впервые со дня похорон Прошкина они шутили. Шутки были дурацкие и даже злые.
– Я вчера министру рапорт написал, – сказал Ваня Маланин.
– И что министр? – спросил Бронников.
– Не знаю.
– Не пустят они нас в Чечню. Побоятся. Если б меня сейчас туда… Я бы их не щадил…
– Успокойся, – одернул Уманца Куницын, – лучше сигарету дай.
– А сто грамм тебе не налить, сержант?
– Сто грамм не хочу, а вот канистры с бензином, который ты с заправщика слил, я приказал вынести в кусты. Воняют.
– Вот так все брошу и побегу. Когда приспичит отлить, тогда и вынесу. Договорились?
– Договоришься?
Послышался шум подъезжающей машины.
– «Москвич» валит.
– Нет, «Жигуль».
– Пошли, гадалы, – сказал Куницын, подхватывая автомат.
Никто не спешил, знали, что машина и так остановится, дорога перегорожена шлагбаумом. Дураков нарываться на автоматную очередь озлобленных спецназовцев нет. Машина нагло просигналила.
– Что за урод? Борзой какой-то. Щас мы тебя построим, – Уманец передернул затвор и стал за угол, готовый крикнуть привычное:
«Выходи из машины. Руки на крышу. Не оборачиваться».
«Жигули» резко сбросили скорость и врезались бампером в шлагбаум. Уманец ослепил водителя мощным фонарем, тот разразился матом:
– ..вы что, в Чечне? Своих не признал? Охренели в конец с горя?
Из «Жигулей» выбрался прапорщик в такой же серо-голубой камуфляжной форме, как и наряд на блокпосту, но без бронежилета и оружия.
– Здорово, орлы!
– Здоровей видали, – сказал Куницын. – От тещи прешь, Павлов?
– От нее, родимой, что б она сдохла, – прапорщик Павлов показал ладони в кровавых мозолях.
– Она тебя пытала?
– Косить заставила. Что нового?
В вопросе звучал намек – не хлопнули ли еще кого следом за Прошкиным? Взглядом Павлов пересчитал спецназовцев и улыбнулся, – все были живы.
– Снайпера не взяли? Я б ему этими руками яйца выдрал с корнями, как картошку.
– И мы бы не против.
– Павлов, тебе канистра бензина халявного не нужна?
– А то? Бензин, как и водка, всегда в цене, особенно если даром.
– Дай машину на часок в город смотаться, и можешь две канистры забирать.
– Завезу, не вопрос, – прищурился Павлов.
– У меня дело такое, что вдвоем несподручно.
Уманец подозрительно посмотрел на сержанта Куницына:
– К Вальке собрался? Тогда и двух часов мало.
– Ей мало, а с меня хватит, – раздраженно произнес Куницын.
Павлов размышлял. Но Куницыну он отказать не мог, да и сорок литров дармового бензина на дороге не валяются.
– Бери, но на час, от силы полтора, если понадобится. Только не пей у Вальки.
Куницын сбросил бронежилет и отдал оружие:
– Ты, Павлов, отдохни часок, вздремни, заморила тебя теща.
– Чтоб она сдохла, – с ласковой улыбкой проговорил прапорщик. – Счастливая, падла, у нее в восемьдесят лет все зубы целые, только почернели, и то потому, что не чистит. Подымай палку, время пошло, – Павлов глянул на часы.
Уманец поднял шлагбаум и, дурачась, козырнул. «Жигули» понеслись к городу.
– К Вальке спешит. Приспичило мужику, терпеть не может, как понос. Что они, бабы, с нами, мужиками, вытворяют?
– Насчет поноса это точно. Не нравится мне в последнее время Куницын, кислый он какой-то, сдается мне, задумал что-то нечистое. Ходит, будто живот у него прихватило. Не смеется последнее время, – проводил взглядом машину Маланин.
– И не пьет наш сержант, – выложил Бронников неубиенный козырь, – матом даже не ругается. Только на похоронах три рюмки выпил да сказал: «А пошли вы…» А потом как отрезало.
