Фредерик Дар - Подлянка
– Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего идиота! – возмущается мой доблестный помощник. – Я знаю свою работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
Глава 5
– Я вам не помешал, месье Морпьон?
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
– Нисколько, мой юный друг.
– Вы были дома, когда стекольщик...
– Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул толпы. Когда я выглянул, это уже произошло...
– Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается. Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио – это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
– Выпьете со мной чашку какао? – шепчет Морпьон.
– Охотно, – рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
– Вот ваше какао! – сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
– Вы уверены, что это какао, учитель? – бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
– Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство – это форма обуржуазивания.
– Может быть, – соглашаюсь я. – А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там.
– У тебя недовольный вид, Берю, – прямо говорю я.
– А я недоволен, – так же прямо отвечает он.
– Почему?
– Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет.
– Ты великолепно владеешь языком, Берю, – восхищаюсь я, – всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой... Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога. Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее.
– Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, – брюзжит Жирдяй. – В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления:
– Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
– А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны!
– Объясни...
– Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика. Каково, а?
– Да уж, сильны.
– Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
– Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
– Еще бы!
– И что они ответили?
– Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе...
– Расскажи мне о кабинете.
– Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал...
– О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим.
– О чем речь?
– Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет.
– Ваш вывод? – спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие. Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него – это картотеки, досье, полицейские... Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове.
– Ваш вывод? – повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок.
– Неофициальный вывод, господин директор, – уточняю я.
– Естественно.
– По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит? Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической группировки, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
– Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно.
– Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку.
– Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг.
– Это не лишено интереса, Сан-Антонио, – говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
– Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке. Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
– Сан-Антонио, – окликает меня Старик, – держите меня в курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха. Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
– Вам не трудно почесать мне макушку? – умоляет Пинюш. – Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
– Что случилось? – спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
– Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель,
Я обращаюсь к двум другим пациентам – любезным выздоравливающим старичкам.
– Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
– Я, – отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
– Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, – разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
– И что же?
– Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
– Что было дальше? – не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
