Свен Хассель - Колеса ужаса
— Черт возьми, я делаю, что хочу, без твоего разрешения. — Громко икнул и поднял бутылку шнапса. — За тебя, погоняльщик могильщиков!
Он запрокинул голову, горлышко бутылки не касалось губ, и мы видели, как шнапс льется ему в горло. Перестав пить, протяжно рыгнул и плюнул, плевок описал высокую дугу и угодил на только что сваленные трупы.
— Кончай, Порта! — крикнул лейтенант Хардер, сжав во внезапной ярости кулаки.
— Конечно, mein Herr,[12] конечно. Но если б вы, mein Herr, взглянули на эту женщину, то согласились бы, что хоронить ее в таком виде нельзя.
— Перестань.
— Что перестать, mein Herr? — спросил Порта и злобно взглянул на Хардера. — Выпрямлять ноги или что?
— Порта, приказываю тебе замолчать!
— Нет, черт возьми. Думаешь, я боюсь тебя, вошь, потому что у тебя серебряные погоны? И не называй меня Портой. Для тебя я обер-ефрейтор Порта.
Хардер одним прыжком оказался среди трупов вместе с Портой и ударил его по лицу.
Плутон с Бауэром первые оправились от изумления и растащили их. Оба нанесли друг другу сильные удары, поэтому и лейтенант, и обер-ефрейтор повалились в жидкую грязь. Мы вытащили их и уложили на спину.
Они хмуро поднялись и под нашими взглядами основательно хлебнули из бутылки. Порта быстро повернулся и пошел обратно к могиле, но Хардер догнал его, положил руку ему на плечо, протянул другую для пожатия и сказал:
— Извини, приятель, нервы. Но ты очень невоздержан на язык. Я знаю, этого не нужно принимать всерьез. Давай все забудем.
Уродливое лицо Порты расплылось в широкой улыбке, единственный его зуб доброжелательно сверкнул на Хардера.
— Отлично. Порта, Божией милостью обер-ефрейтор в нацистской армии, не злопамятен. Но ударили вы меня здорово. Даже не знаю, как. Я знал только одного офицера, который умел драться, это мой весьма уважаемый старый командир оберет[13] Хинка. Однако остерегайтесь этого здоровенного скота Плутона. Он убьет меня или вас, если получит возможность вмешаться в нашу драку. Кулак у него, что у жеребца копыто.
Мы постепенно пьянели все больше и больше. Несколько раз то один, то другой валился на трупы в могиле и приносил мертвым нелепые извинения. Из находившейся посреди церковного двора с красивыми ивами и тополями могилы Порта неожиданно заорал:
— Хо, хо, хо! Это шлюха с документами и прочим, и я ее знаю!
Продолжая трястись от смеха, он бросил Старику желтый билет.
— Черт возьми, это Гертруда с Вильгельмштрассе. Стало быть, откинула копыта! Восьми дней не прошло, как я валялся с ней в постели, а теперь она покойница.
Он нагнулся и осмотрел мертвую Гертруду с большим интересом. Потом, старательно изображая из себя знатока, сказал:
— Погибла от взрыва большой бомбы. Разорваны легкие. Других повреждений нет. Жаль, жаль, первоклассная шлюха. Вполне стоила двадцати марок.
Вскоре после этого мы сбросили Порте и Плутону тело мужчины в шитом на заказ костюме.
— Гертруда, у тебя будет отличная компания, — сказал Порта. — Не какой-то там кобель с передовой вроде меня. Ну вот, ребята, все хорошо кончается. Скажи я ей восемь дней назад, что ее похоронят рядом с господином в лакированных туфлях и белых гетрах, она бы выгнала меня взашей.
Лейтенант Хардер, щурясь, посмотрел на длинный ряд ждущих тележек, которые непрерывно подъезжали с трупами.
— Черт возьми, неужели этому не будет конца? — устало произнес он. — И мы ведь не единственная похоронная команда.
— Похоже, на месте каждого похороненного появляются два новых трупа, — сказал фельдфебель из пятой роты. — Несколько других похоронных команд совсем потеряли самообладание. Нужно вызвать новых солдат.
— Сосунки, — отрывисто произнес Хардер и вернулся к своим спискам.
Вскоре мы расселись на поваленных памятниках. Порта принялся рассказывать историю из своей богатой событиями жизни, но когда стал описывать свое любимое блюдо — фасоль со свининой, — нам пришлось остановить его. Даже полупьяные, мы не могли слушать о еде.
Мы хоронили погибших несколько дней. Спьяну отпускали грязные шутки по поводу своей ужасающей работы. Они спасали нас от безумия. Несмотря на обезличенность массовой смерти, у всех этих людей была своя жизнь и свои смертные муки. Матери и отцы беспокоились о детях. Они переносили денежные затруднения, пили пиво из кружек или вино из высоких бокалов, танцевали, развлекались, до изнеможения работали на заводах или в конторах, гуляли под солнцем и под дождем; наслаждались горячей ванной или тихим вечером в обществе друзей, доверительными разговорами о конце войны и лучших днях, когда заживут на славу. А вместо этого — конец. Смерть пришла грубо, жестоко, насильственно. Она могла длиться долю секунды, минуты или часы, потом их хоронили подвыпившие солдаты из штрафного полка, и единственной эпитафией женщинам и муж1! и нам, которые некогда стойко держались и надеялись, были непристойные шутки.
Напоследок мы спустились в подвал, вынести из которого трупы не было никакой возможности. Мы, команда могильщиков в черных мундирах танковых войск со смеющимися мертвыми головами на петлицах, пустили в ход огнеметы для уничтожения последних слизистых останков того, что некогда было людьми. Когда мы приближались, живые разбегались в ужасе.
Под красными, шипящими языками пламени все превращалось в пепел. Воздух дрожал, когда срабатывали наши детонаторы. Последние остатки домов рушились в густых тучах пыли.
Единственное армейское сообщение об этом аде лаконично гласило: «Несколько городов на северо-востоке Германии перенесли жуткие налеты авиации противника. Особенно тяжелым налетам подверглись Кёльн и
Ганновер. Множество бомбардировщиков противника сбито нашими зенитчиками и истребителями. Возмездие не заставит себя ждать».
3Оружие выдается солдату для того, чтобы он его применял. Так сказано в наставлениях, а наставлениям солдат должен повиноваться.
Оберстлейтенант[14] Вайсхаген любил наставления. И постоянно напоминал всем: «Учишься только по наставлениям и на примерах».
Ему довелось узнать на собственном опыте, что наставления наставлениями, однако очень неприятно, когда пуля сбивает фуражку у тебя с головы.
Выстрел в ночи
В течение восьми дней мы проходили обучение на новых танках. Мы вернулись в казармы из пользующегося дурной славой Зеннелагера возле Падерборна, самого ненавистного учебного поля в Германии.
Солдаты говорили, что Бог создал Зеннелагер, пребывая в отвратительном расположении духа. Лично я полагал, что какой-то смысл в этом есть. Столь же неудобную местность с песком и болотом, густыми кустами и непреодолимыми колючками найти трудно. Она наверняка более безлюдная и гнетущая, чем пустыня Гоби. Ее проклинали тысячи солдат, которые проходили там обучение во времена кайзера, а потом гибли в ходе войны 1914–1918 годов. Добровольцы в стотысячном рейхсвере, избравшие солдатскую стезю, спасаясь от безработицы, начинали тосковать по серой безнадежности гражданского безработного, предпочитая ее ежедневному испытанию в аду, который представлял собой Зеннелагер. Нам, солдатам-рабам Третьего рейха, приходилось тяжелее, чем всем им, и пресловутый унтер-офицер Химмелыитос[15] времен кайзера не шел ни в какое сравнение с нашими офицерами и фельдфебелями в том, что касалось повседневной практики армейского садизма. Он был просто-напросто младенцем.
Там были казнены многие люди, приговоренные к смерти трибуналом Рейн-Вестфальского военного округа. Но, как однажды сказал Старик, смерть должна быть счастливым избавлением уже хотя бы от необходимости видеть невероятно гнетущую, сокрушающую душу местность, которую представлял собой Зеннелагер.
В первую ночь меня и Плутона назначили в караул. Нам пришлось стоять в касках, с винтовками и завистливо смотреть на наших везучих друзей, которые шли в город смыть привкус учебного поля пивом и шнапсом.
Порта грациозно протанцевал мимо нас, хохоча во все горло. Мы видели в его громадном рту последние три зуба. Армия выдала ему зубные протезы для верхней и нижней челюстей, но он носил их в кармане, аккуратно завернутыми в грубую протирку, которой перед строевыми смотрами чистилась винтовка. За едой Порта торжественно разворачивал искусственные челюсти и клал с двух сторон тарелки. Когда он съедал свою порцию и все добавки, какие ухитрялся выпросить, то чистил «зубы» этой тряпкой, старательно заворачивал их в нее и снова клал в карман.
— Смотрите, чтобы ворота были широко открытыми, когда вернется папочка, — усмехнулся он. — Я буду таким пьяным, каким вы давно меня не видели, и мой видавший виды мужской орган уже пришел в страх от той работы, которую я предназначил ему. Пока, солдатики, старательно охраняйте прусские казармы.
