Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник)
Как известно, у «духов» больше всего ценятся деньги и оружие. Деньги принесу я, а оружие доставит Азиз. Наша задача – парализовать банду и разложить ее изнутри. А еще лучше – стравить с другой. Пусть враги убивают врагов!
– Задумка не просто дерзкая, а наглая, – заметил я. – Если получится, то…
– Получится, – перебил меня Рашид. – И никаких «если»! Все продумано, все учтено.
– Кроме страховки, – продолжал сомневаться я.
– «Работаем без лонжи»! – неожиданно расхохотался Рашид. – Не удивляйся, это не мои слова. Тебе предстоит познакомиться с одним душманом, бывшим канатоходцем. Чего мне стоило посеять сомнения в его душе! Но парень начал думать, значит, будет наш. Иногда я, правда, сомневаюсь: он из породы экстремистов и окружил себя такими же головорезами. Но все же на контакт со мной пошел. Когда я спросил, не боится ли он иметь со мной дело, ведь, узнав об этом, свои же вздернут его на дереве, «канатоходец» гордо ответил: «Работаем без лонжи!» Это значит, он в себе абсолютно уверен.
– Кто такой? Что за циркач? – загорелся я.
– Всему свое время, – предостерегающе поднял руку Рашид. – Что в нашем деле враг номер один, так это спешка. Ну, ладно, – поднялся он, – давай прощаться.
Мы троекратно расцеловались, и Рашид исчез. Но буквально с порога вернулся назад.
– Тьфу ты, черт! – ругнулся он. – Про коробку-то я забыл. А в ней, не побоюсь этого слова, моя жизнь! – несколько шутовски воскликнул Рашид и вытряхнул на стол довольно потрепанные штаны, выгоревшую на солнце куртку и странноватого покроя берет.
– Надо бы примерить, – все поняв, заметил Саидакбар. – А то вдруг окажется, что все это сидит на тебе, словно с чужого плеча.
– Как всегда, ты снова прав, – начал переодеваться Рашид.
– Ничего не понимаю. Может, объясните, зачем этот маскарад? – взмолился я.
– Маскарад? – усмехнулся Рашид. – Это не маскарад, а вхождение в роль. Можешь ли ты себе представить, скажем, короля Лира в бухарском халате, а царя Бориса во фраке? Нет? А явившегося из Пакистана моджахеда в двубортном пиджаке, при галстуке и в шляпе? То-то же! – назидательно поднял он палец. – Поэтому я должен появиться в национальном пуштунском костюме, причем далеко не новом, и с обязательной потертостью от ремня автомата на правом плече. И на этом же плече должно быть что-то вроде синяка или мозоли. У тех, кто часто стреляет, такая отметина обязательна. Толчки от приклада автомата бесследно не проходят: отдача-то при стрельбе ощутимая.
– А берет? – не унимался я. – Что за странный у тебя берет?
– Никакой это не берет, – примерил Рашид отдаленно похожий на берет головной убор. – Пуштуны эту шапку называют «хвалей», но среди остальных народов прижилось название «пуштунка». Ну, как я? – крутанулся он перед Саидакбаром. – Сойду за своего?
– Сойдешь, – имитируя боксерский удар, ткнул его в живот Саидакбар. – Только не забудь: Идрис – важная птица. Раз ему доверили деньги, значит, он пользуется особым доверием пакистанского руководства, а раз Идрис их принес, значит, он честный человек. Так что держись независимо, а когда надо, то и надменно: пусть думают, что у тебя могущественные покровители.
– Ну все, пока, – помахал нам от порога Рашид и исчез. На этот раз – надолго.
Меня же вскоре поглотили другие дела. Но я всегда ощущал заботу Рашида: как только возникали трудности, рядом оказывались его сотрудники – и проблемы решались сами собой.
Глава четвертая
Одна из таких проблем возникла во время поездки в Джелалабад. Накануне я общался с министром по делам племен и народов, известным афганским поэтом Сулейманом Лаеком. Поскольку Лаек был болен, мы встретились в госпитальной палате, и я хотел все свести к обычному визиту вежливости, сказав, что москвичи помнят его выступления и ждут новых стихов.
Какой же радостью вспыхнули глаза этого далеко не первой молодости человека! Он засыпал меня вопросами о Москве. Оказалось, что у нас немало общих знакомых. Лаек тут же начал строчить им письма. Потом заявил, что всем не написать – для этого понадобится не меньше суток, а кому-то одному писать негоже, это значит, обидеть других.
– Давайте сделаем так, – предложил Лаек. – Я пошлю друзьям поэтический привет.
– Напишете поэму? А мы ее переведем и напечатаем, – предложил я.
– Нет! Прямо сейчас я прочту несколько новых стихов. Одни уже переведены, другие переведем вместе.
– Готов, – отозвался я, доставая блокнот.
Лаек откинулся на спинку кресла, устремил взгляд куда-то за горы и, не скрывая грусти, сказал:
– Я прожил достаточно долгую жизнь. Я разучился писать стихи о цветочках, птичках и томных взглядах. Моя поэзия всегда служила народу и революции. Тем более сейчас! Говоря словами моего кумира Маяковского, свое перо я приравнял к штыку и тем горжусь. Недавно в одной воинской части я попытался расспросить о нуждах, а солдаты в один голос требовали от меня стихов. Это в нашей-то стране повальной неграмотности! Начал я с известного поэта Асадуллы Хабиба. Есть у него строки, выстраданные каждым афганцем:
Я иду туда, где бои,
Где земля от крови багрова,
Где коварная тишина
Громче самого грома.
А потом прочел свое четверостишие, которое мне очень дорого:
Если сердцу Отчизна в беде не мила,
Если сердце любовь к ней не грела, не жгла,
Киньте в землю его, пусть займутся им черви,
А не то оно станет орудием зла!
Я – пуштун, но пишу и на пушту, и на дари. Правда, пушту мне ближе. К тому же я убежден, что только на этом языке можно по-настоящему ярко рассказать о проблемах пуштунских племен. А не решив их, мы не решим задач революции. Пуштуны составляют пятьдесят пять процентов населения нашей многонациональной страны.
Мои земляки есть практически во всех провинциях, но больше всего их на юге и особенно на востоке страны. В этих краях создалась чрезвычайно сложная ситуация.
В свое время границу между Афганистаном и Пакистаном инглизи провели так коварно, что тринадцать миллионов пуштунов оказались на территории Пакистана. Добавьте еще два с половиной миллиона кочевых племен. А между тем все эти земли исконно пуштунские. Мы никогда не признавали этой искусственной границы и всегда свободно ходили из кишлака в кишлак, с пастбища на пастбище, ни у кого не спрашивая разрешения. А если нас пытались остановить, брались на оружие. Теперь вы понимаете, что ни о каком закрытии границы не может быть и речи? Она проходит через пуштунское сердце. Его можно разрубить, но покорить – никогда.
Когда я встречаюсь с президентом Афганистана Наджибуллой, мы всегда ломаем голову над тем, как собрать пуштунов в одном доме, под одной крышей – и, знаете, кое-что придумали. Это «кое-что» я обязательно вам покажу. Вот выберусь из госпиталя и покажу. Сейчас это мое главное дело, оно важнее всех книг. Один я, конечно, ничего бы не сделал, но меня окружают люди, готовые на все ради осуществления этой идеи. О них я написал такие строки:
Кто живет, на жизнь не жалуясь, не ноя,
Видит будущее лучше, чем былое,
Кто борьбе отдаться рад, кто не пугается преград,
Только тот достоин имени героя!
– Рафик[11] Лаек, – признался вдруг переводчик, – дело прошлое, но лет десять назад одним своим стихотворением вы смутили мою юную душу.
– Смутил? Не может быть!
– Помните ваши знаменитые «Караваны»? Весь Кабул зачитывался ими:
Караваны, караваны – путь у каждого отдельный,
Караваны, караваны – нет у них единой цели.
Проводник нам нужен смелый,
Чтоб на путь нас вывел верный.
– Да-а, караваны… – вздохнул Лаек. – После них я угодил в тюрьму. Но проводник нашелся! Вот какие строки написал я, выйдя на волю:
Эй, ветер новой эры, дуй, крепчай!
Эй, солнце животворное, сияй!
– Туч много, – продолжал Лаек. – Дующие из-за океана ветры пытаются нагнать их, чтобы закрыть солнце над нашим народом, сломать его, согнуть, поставить на колени. Пустое дело! Вся наша история – это борьба за свободу, и уж чему-чему, а умению постоять за себя мы обучены. Об этом, кстати, поется в ландыях – коротких стихах, сочиняемых в народе. Вот, например, о моих сородичах:
Пуштун родился рядом с саблей,
Он вместе с саблей вырос
И с саблею в руке умрет.
А девушки какого еще народа поют такое:
Влюбленная в свободу изрекла:
«Кто рабству предан,
Того уж я не поцелую».
Саблю милого, окрашенную кровью, пуштунские девушки в ландыях алыми губами очищают, из крови его родинки ставят себе, из ресниц своих плетут саван ему.
Есть такой ландый:
