Сергей Зверев - Тельняшка – наш бронежилет
Частенько во время очередного марш-броска Лавров бежал рядом с последним отстающим бойцом, которому не хватало сил догнать своих сослуживцев.
Он бежал рядом с этим бойцом и говорил ему по-свойски:
— Что, родимый, дышать нечем? Терпи, терпи, родной… Я, заметь, старый и больной, которого девушки не любят, также вынужден терпеть ваши шуточки — издевочки над своей личностью…
И боец, взглянув на розовощекое лицо своего командира, на его ладно скроенную фигуру, на то, как он легко, безо всяких усилий бежит с полной выкладкой, находил в себе силы улыбнуться… И тут же — самое удивительное — боец с облегчением чувствовал, что появляется второе дыхание…
Не только во взводе, но и в гарнизоне знали любимую присказку Лаврова о его мнимой старости и о его мнимых страданиях из-за невнимания женщин к его личности.
После последней командировки на Северный Кавказ, откуда Лавров вернулся с серьезным ранением, ему выписали санаторную путевку в один из военных санаториев, расположенных на берегу Черного моря. Попал туда и его друг — старлей Чалов. Чалов поехал в санаторий первым. Первым же он и вернулся.
Сразу же по возвращении в часть начались расспросы о санаторной жизни.
Богатырь Чалов, разводя руками, рассказывал бойцам:
— Всякое и всяких я видел, не впервой мне в санатории бывать, но такое…
— Что там наш майор натворил? — сразу же смекнули бойцы, о ком будет речь вестись. Окружив Чалова, они навострили уши…
— В первый же вечер, только-только Лавров заселился, он тут же познакомился с одной курортницей. Красавица — глаз не оторвать. Пухленькая такая. На щеках ямочки. А хохотушка… Истинная хохлушка… Он с ней закрутил не роман, а настоящий романище… На пляже с ней загорал. По аллеям днем они вместе гуляли у всех на виду. Многие подозревать стали, не жену ли он привез с собой…
И вот как-то раз вечерком, когда стемнело, я иду по аллее и тут внезапно слышу знакомый басок Лаврова. Прислушался — точно он. На скамеечке, кустами от посторонних глаз укрытой, пристроился. А рядом с ним, слышу, женщина. Плачет, всхлипывает. Я так и остолбенел. Сразу и не понял, что происходит. Подумал, уж не хохотушку ли обидеть надумал… А потом понял по голосу — нет, не она, другая…
Слышу голосок его:
— Да не плачь ты, не расстраивайся слишком… Ну что поделаешь, ежели у меня судьбина такая… Женился, как и все люди. А потом и началось… свихнулась баба… Не явно так, посторонним незаметно. Ну и что мне прикажешь делать? Развестись — совесть не позволяет. Совсем без меня одичает, из психушек не вылезет. Вот и вынужден за собой по санаториям таскать. Люди не видят и не понимают моих страданий. Это только ты во мне разобралась по-настоящему… А ты не плачь. Я тебя не брошу. Мы будем с тобой встречаться, но, сама понимаешь, не на глазах у моей психованной. Иди, иди ко мне, бедненькая…
Богатырь Чалов так удачно копировал басок Лаврова, так старательно изображал виденную им сцену, что слушатели чуть ли не по земле ползали…
Смешно было еще и оттого, что, как всем было известно, Лавров и Чалов были друзьями неразлучными, но, наверное, только истинным друзьям и позволено то, что другим нельзя делать…
Когда же Лавров вернулся из санатория в часть и в очередной раз завел свою любимую песню: «Я уже старый и больной…» — то весь взвод, не сговариваясь, дружно хором подхватил: «И нас девушки не любят…»
Майор замер. Пытливо впился взглядом в лицо старлея Чалова. Но тот молчал, глядя не на майора, а куда-то в даль голубую… Чалов покраснел, пытаясь сдержаться и не прыснуть от смеха.
Майор сам не удержался и расхохотался беззлобно, по-детски. Понял — раскусили, гады…
Как это обычно бывает, у майора среди бойцов имелось прозвище — Батяня. Его ровесники либо делали карьеру, получая более высокие звания и должности, либо увольнялись на гражданку и, как многие бывшие военные, пристраивались в охранные организации, а вот Лавров оставался неизменным, как неизменным оставалось прозвище, данное ему бойцами. В этом теплом уютном слове было все: и уважение за его преданность к нелегкой рискованной службе, и любовь, и доверие безграничное, без которого настоящего командира нет и не может быть…
Но не следует думать, что Батяня был этаким беззащитным, беззлобным балагуром. Нет, нет и еще раз нет…
Стоило Батяню вывести из себя, его глаза тут же наливались чернотой, становились злыми и колючими. Страшно становилось провинившемуся, когда он натыкался на такой взгляд. Лучше было бы, если бы Батяня кричал, орал, топал ногами. Но нет, не было ни крика, ни ора, и от этой пугающей тишины еще страшнее становилось человеку.
Вернувшись из командировки на Северный Кавказ, бойцы рассказывали целые легенды об этом пугающем взгляде Батяни.
Но не только одним взглядом мог убить Батяня.
В гарнизоне толстого краснощекого повара Остапенко мужчины почему-то недолюбливали. В том, что Остапенко был поваром гарнизонной столовой, не было ничего зазорного — у каждого свое представление о личном счастье и благополучии, да и повар в армейской службе — фигура достойная, без нее никак не выкрутишься… Дело крылось в ином…
В выражении полного круглого лица Остапенко, в его скользком бегающем от собеседника взгляде, в его постоянном нытье о неудавшейся карьере и тяжелой жизни — во всем этом было нечто отталкивающее. По гарнизону ходили слухи, что Остапенко слишком уж сдружился с земляком начмедом. А раз такая тесная дружба завязалась, то порядка в котле не жди… Но, как говорится, не пойман за руку — не вор…
Как-то перед обедом, когда, как это обычно и бывает перед обедом, у входа в гарнизонную столовую толпился народ, на глаза Батяни попался Остапенко. Быстро перебирая своими полными женскими ногами и размахивая своими пухлыми ручками, ни на кого не глядя, он торопливо семенил из кабинета начмеда в столовую — свою вотчину… Когда Остапенко проходил мимо Батяни, тот громко, так, чтобы все присутствующие услышали, спросил:
— Как жизнь идет, Остапенко?
— Тяжеловато, — скороговоркой буркнул тот, не останавливаясь, по заведенной привычке не поднимая глаз на собеседника.
— Но — тянем… — тоном Остапенко такой же скороговоркой добавил Батяня.
Говорят, от дружного гогота в столовой стекло треснуло…
Через недельку исчез из гарнизона Остапенко — не выдержал, бедолага…
Вот таким был Батяня.
Прохаживаясь перед построившимся взводом, Батяня говорил:
— Разбором прыжков, так называемым разбором полетов мы займемся позже. Сейчас у нас на это мероприятие времени нет. Сейчас, заменив парашюты, мы проведем еще одну серию прыжков. На этот раз парашюты будут не параплановые, а обычные. В ближайшее время нам предстоят прыжки из «Ила». Там, как я говорил, высота выброса иная, да и техника прыжков иная. Поэтому сейчас отнестись к прыжкам нужно будет особенно внимательно. Загружаться в самолет будем двумя группами. В первой группе выпускающим будет старший лейтенант Чалов.
— Есть, — коротко ответил Чалов.
— Во второй группе руководить прыжками буду я. Еще раз прошу обратить внимание на технику приземления. Рядовой Сидоркин!
— Я, — отозвался рослый боец.
— Ты прыгаешь третий раз. И третий раз ты кувыркаешься во время приземления. Смотри, что ты делаешь во время приземления.
Широко расставив прямые ноги, Батяня замер. При этом он театрально выпучил глаза, пристально глядя в глаза Сидоркину, который был на голову выше командира. Эта комическая театральная сцена тут же вызвала смешок у вэдэвэшников.
Сидоркин покраснел. Лучше было бы, если бы Батяня отчитал его. Но умел, умел Батяня задеть за живое и без слов…
— Ладно, — без лишних нотаций закончил Батяня, — хочется ноги в задницу загнать — загоняй, твои проблемы.
И здесь он тут же обратился к другому бойцу:
— Ты, Иванников, не слишком-то улыбайся. Раздухарился. Не радуйся раньше времени чужому счастью. Во время последнего прыжка ты слишком близко сошелся с Хромкиным. Приземление у тебя было удачным, но что было бы, если бы вы схлестнулись стропами? От радости свободного падения в зобу дыханье сперло? Повторяю: при выброске из «Ила» риск травматизма выше, там количество десантирующихся парашютистов будет гораздо больше… Рядовой Калмыков!
— Я, — отозвался низкорослый боец с узкими раскосыми глазами.
— Выйти из строя.
— Есть. — Калмыков строевым шагом вышел из строя.
— Покажи, а заодно и расскажи всем нам и в первую очередь своему другу Сидоркину, как надо правильно приземляться…
— Есть показать, товарищ майор. — Крутанувшись на месте, Калмыков повернулся лицом к бойцам.
— Ну прицепились репейником. — Сидоркин со злостью смотрел на Калмыкова. — Сейчас еще и этот паразит будет душу терзать…
А Калмыков был счастлив продемонстрировать свое умение перед бойцами. И в первую очередь — перед другом Сидоркиным.
