Алексей Котрунцев - Последний грех
— Ты чего тут?! Спишь?
Прохор поднял глаза. В трусах, с всклокоченной гривой и осовелыми глазами отец Михаил возвышался над ним дородной массой.
— Да. Давно. — Слова вышли хриплые и едва различимые.
— А какого хрена ты спишь? Я о тебе думаю… забочусь о тебе, кормлю… а ты?! Ты обо мне думаешь?
Мальчик молчал.
— Это видал?!
Отец Михаил оттопырил трусы и вытащил короткую сардельку полового члена. Прохор оцепенел: «Что происходит?! Он что — сошел с ума? Неужели здесь возможно такое?». Мальчик зажмурился.
Несмотря на деревенское воспитание, Прохор знал достаточно для своего возраста. Анекдоты про представителей нетрадиционной сексуальной ориентации деревню не обходили. Но, то были анекдоты, а здесь — в храме, святой отец показывал ему свой член. Прохор еще надеялся, что когда откроет глаза, все встанет на свои места: опомнившись, батюшка уберет свой инструмент. Но он не убрал.
— Давай, ползи сюды.
— Зачем?! — Прохор не шелохнулся.
— Ползи, говорю! Причащать тебя буду, — священник блудливо улыбнулся.
— Батюшка, а может, завтра?!
— Иди! — толстый палец упрямо ткнул вниз. Как раз туда, где кончался сморщенный фаллос.
Прохор заглянул в пьяные глаза батюшки и отпрянул. Прочитанное в них не сулило ничего хорошего. Отец Михаил громко икнул и, не дождавшись, пока худощавый отрок послушается, сам двинул свои телеса.
— А-а-а!
Закричав, Прохор кинулся к выходу, юркнул мимо внушительного пуза и скрылся за дверью. Отец Михаил в недоумении повернулся. Уверенный, что деваться приемышу некуда, поп решил вернуть его силой зычного баса.
— Прошка, куда ты?!
Ответа не было.
— Вернись, окаянный!
Прохор бежал.
— Не вернешься, будет худо! Слышишь, чертила?!
Но Прохор, хоть и слышал, возвращаться не спешил. Он спрятался под лестницей и даже, не слыша всей отпущенной ему брани, тихо запалкал. Мальчик вдруг четко осознал, что спокойной жизни при приходе вряд ли у него получится. Нужно было искать новое пристанище.
Нет, Пыха не ринулся бежать с подворья напролом. Ворота на ночь были закрыты, да и глупо было так поступать. Он уже был ученым, а потому знал, что если и бежать, то нужно было взять хотя бы немного еды. Затаившись, Прохор стал ждать, пока батюшка выйдет из пристроя. Тот не заставил себя долго ждать, напевая эстрадный шлягер, в шлепанцах продефилировал на выход. А мальчик вернулся в комнату. Уже там Прохор обнаружил, что немногочисленные вещи его выкинуты на пол и смочены какой-то жидкостью, запах которой не оставлял сомнений в ее физиологическом происхождении. Выбрав то, что посуше, он оделся, подобрал тонкую тетрадь с диктантами, маленький Псалтирь, подаренный матушкой Лизаветой, и вышел из пристроя. Он уже хотел махнуть через забор, благо сторожевые собаки при его появлении даже не стали брехать, но передумал. Осознавая, что теперь ему предстоит нелегкий путь, Прохор решил взять с собой миниатюрную икону Богородицы, которой молилась матушка Лизавета. И хотя храм был закрыт, мальчик, отлично знал, как проникнуть в него иначе. Подставив палку, он пролез в высокое, с едва прикрытой фрамугой окно и оказался внутри. Уже с трофеем, аккуратно завязанным в чистую тряпицу, Пыха перелез через забор и покинул обитель. Укоры совести его не мучили.
* * *Через полчаса Прохор пришел на железнодорожную станцию. Грузовой вагон, на площадку которого он незаметно взобрался, загремев сцепкой, тронулся и повез его прочь. Прохор внезапно возбудился. Для него это было новое: поезд, дорога, ветер в лицо. Мимо поплыли дома, деревья, засаженные поля. Потом все стало надоедать. Леса, то тянулись нескончаемой зеленой лентой, то уступали место засеянным рожью, полям. Он достал Псалтирь и принялся читать. Ближе к вечеру жутко захотелось есть, но все припасы были уже съедены и оставалось только лечь спать. Его так и обнаружили спящим на площадке грузового вагона. Путейцы отвели сонного и непонимающего нарушителя к дежурному по станции, где засыпали вопросами — кто, откуда, куда?! Отвечать мальчишка не спешил, боялся, что его вернут в Покровку, а еще хуже — к родному отцу. Зато жутко хотел есть. Пустив слезу, Пыха попросил кусок хлеба. Дежурная — сорокалетняя разведенка с двумя детьми не выдержала и отдала ему свой обед. А после, когда путейцы ушли прочь, под честное слово — не появляться больше на «железке», отпустила на все четыре стороны. Прохор вдруг «вспомнил», что неподалеку живет его родня — двоюродная сестра матери, к которой он и ехал. Конечно, никакой сестры не былои в помине, но знать об этом дежурная не могла.
Станция, куда прибыл Прохор, располагалась неподалеку от райцентра. Прохор увидел огни и принял его за большой город, где он еще ни разу не бывал. Через пару часов пыльная грунтовая дорога кончилась, и он подошел к пятиэтажке. Впервые увидев панельные дома, Пыха удивился, как здесь могли жить люди. Скотину, ведь, наверх заводить не просто, да и не было на балконах никакой живности.
Он зашел в подъезд, забрался на верхнюю площадку и, свернувшись калачиком, заснул. Спал он недолго, внизу захлопали дверями и, мальчик проснулся. Желудок, к несчастью, тоже. Пыха задумался. Пропитание он мог добыть старым способом — залезть к кому-нибудь в сарай и взять то, что нужно. Но после проповедей матушки Елизаветы этот вариант представлялся крайне порочным. Пыха решил, что оставит его на самый крайний случай.
Обогнув панельный дом, он увидел шоссейную дорогу. Серое полотно привело его на площадь, где возле двухэтажного универмага Прохор сел на колени, поставил икону и банку и начал молиться. Местные от вида чумазого мальчугана, клавшего поклоны и кресты, немного обалдели. Но мальчуган их разжалобил. Пыхе кидали мелочь, предлагали еду и даже хотели помочь с обустройством в детский дом. На что мальчик отвечал нескладной скороговоркой: «Не могу я. Мне к брату, в Москву надо. Он там на стройке, один и не знает, что мамка померла».
Легенда о несуществующем брате поначалу звучала настолько нескладно, что люди сразу понимали: мальчишка все выдумал. Но со временем история приобрела гладкий вид, и у случайного собеседника даже тени сомнений не возникало в ее правдивости. Более того, Прохор и сам поверил в нее. После чего, Москва, где находился мифический брат, вольно или невольно стала притягивать его мысли. Неудивительно, что, забыв про обещание железнодорожникам, Пыха все-таки приехал туда «зайцем» на перекладных.
От столицы он поначалу ошалел. Машины, люди, здания — все казалось неестественным, шумным и жестоким. Деревенскому оборвышу хотелось немедленно дать деру из этого бурлящего муравейника. И он непременно сделал бы это, но столичные подачки, которые прохожие успели накидать ему в кружку, быстро охладили душевный дискомфорт. Пришлось задержаться. На следующий день было то же самое и… Прохор решил отсрочить день побега. Денег ему теперь хватало не только на еду, которую здесь нетронутой можно было найти на помойке, но и на развлечения в виде игровых автоматов и всевозможных аттракционов.
Он бы так и жил, не зная горя, но «Москва нищенская» уже давно была разделена на части, и долго снимать пенки одинокому беспризорнику никто не позволил. Вечером, в переходе к Пыхе подошли два взрослых парня. Не говоря ни слова, один ударил в лицо и потащил на выход. На ступенях он опомнился — вырвался и побежал, выкрикивая громкое «Помогите!». Это его и спасло. Бросаться за кричащим пацаном парни не решились. Оставили на потом, уверенные, что он обязательно вернется на точку. И не один, а с кем-то, кому уже можно будет предъявить. Но пацан не вернулся. И тому была иная, чем страх, причина. Икона матушки Лизаветы, оставленная в переходе, была безнадежна утрачена. В чем Прохор увидел знак свыше: «Подавать мне без нее не будут. Значит, придется воровать. А воровство ради пропитания — не есть грех».
* * *Мусорные баки, стоявшие во дворах, для бомжей были настоящим клондайком. В них они находили питание, общение и даже сон. Где мусор, там и бомжи. И наоборот. Опустившийся на дно жизни, человек сводил ее к удовлетворению физиологических потребностей: поесть, поспать, испражниться. Ну и, конечно, выпить. Не важно что — водку, спирт, технический денатурат. Главное — чтобы посильнее вдарило по мозгам и отключило их от серой безнадежной реальности. Поэтому, выпив, бомжи и ночевали в баках, лишая беспризорников их части добычи.
В этот раз Максиму, кажется, повезло. Небольшая площадь в центре Москвы и ни одного бродяги. С одной стороны — деревья-дома, с другой — ларьки с этими самыми мусорными баками, а посреди — пятачок. Понаблюдав пару дней, он выяснил — пятачок-то не прост. Серьезные мужчины с короткими стрижками и в кожаных куртках поверх пиджаков цвета переспелой малины любили здесь забить стрелку. В руках, карманах и даже под мышкой эти люди носили что-то ценное — кошелек, борсетку, портфель. Дерзкий оборвыш надеялся на внезапность и быстрые ноги. И, конечно же, на фарт.
